Безобидный Пуханов
литературный критикВиктор Топоров
Стихотворение москвича Виталия Пуханова с посвящением петербургскому философу и прозаику Александру Секацкому вызвало бурную полемику в ЖЖ. Что и не мудрено: игривым (и игровым!) хореем в соответственно разухабистом тоне и стиле здесь изложена некая фантасмагорическая история из жизни, якобы, блокадного Ленинграда.
«Врага у ворот» мы победили, оказывается, только потому, что нечто страшное сделали с самими собой. То есть добровольно и жертвенно сами нанесли себе такие увечья, каких не причинил бы никакой все же ворвавшийся в город (в альтернативной реальности) враг.
Правда, не совсем сами... Нам помогли: Сталин, Жданов, ну, и так далее... Заградотряды. НКВД. Маршал Жуков, которого собственные подчиненные боялись сильнее, чем фельдмаршала Паулюса с рейхсмаршалом Герингом вместе взятых.
Всё это у Пуханова не столько говорится, сколько подразумевается. Логика, впрочем, не новая. А посвящение Секацкому с его медитативно-экстатическим прославлением «духа воинственности» и упоминание улицы Марата, представляющее собой аллюзию на недавний «блокадный» роман Андрея Тургенева (Вячеслава Курицына) «Спать и верить», в котором столь же фантасмагорическим Ленинградом руководит в годы блокады двухметровый гигант по имени Марат Киров, — и вовсе превращают стихотворение в литературную шутку.
В дурацкую шутку, но, несомненно, литературную.
С этой развилки участники дискуссии и расходятся в разные стороны.
Одни, признавая шутку дурацкой, а само стихотворение слабеньким, тем не менее, утверждают: поэту дозволено всё. Мухи отдельно, котлеты отдельно. Эстетика выше этики или, по слову Пушкина, «поэзия выше нравственности — или совсем иное дело».
Другие, даже соглашаясь во многом с первыми, вводят однако же определенный моральный ограничитель: право шутить на тему блокады имеют только блокадники, дети блокадников, внуки блокадников, и так далее.
Любопытно, что к этому аргументу прибегают не петербуржцы (что было бы понятно), а ровно наоборот — жители других городов.
Наконец третьи не стесняются в выражениях, а свой гнев облекают, напротив, в изысканную и высокопарную форму: святотатство, кощунство, глумление, — ну и далее по словарю синонимов со стилистической пометкой «устаревшее». И еще, разумеется, поминают Ольгу Берггольц.
Подобные страсти-мордасти — в истории литературы не редкость. Стих Маяковского «Я люблю смотреть, как умирают дети»; стих Юрия Кузнецова «Я пил из черепа отца» шокировали (или, как говорили в старину, — эпатировали) читающую публику, да и профессиональную аудиторию ничуть не меньше.
Однако Маяковский — великий поэт, — что с этим скандальным стихотворением, что без него. Да и Кузнецов — поэт, что ни говори, значительный. О Виталии Пуханове этого, увы, никак не скажешь.
Не бездарный в два слова — да; небездарный в одно слово — тоже, пожалуй, да; а вот хотя бы на одаренного он не тянет.
И беда, на мой взгляд, не в том, что Пуханов написал глупое стихотворение. И даже не в том, что он написал стихотворение кощунственное. (И уж подавно не в том, что он написал стихотворение слабое.)
А в том, что заведомо посредственному стихотворцу понадобилось написать кощунственную глупость, чтобы о нем, наконец, заговорили.
Как заговорят и о любом другом, кто напишет глупость, еще более кощунственную, чем у предшественника.
Дурной пример заразителен.
Или заразен?
В последний раз в ЖЖ столь же страстно спорили о поэзии, когда речь зашла о поэтессах-матерщинницах.
В предпоследний — тоже.
Теперь вот этот, в сущности, совершенно безобидный Пуханов.
Интересно, кто следующий?
И чем он (или она) ухитрится привлечь к себе всеобщее взволнованное внимание?
