О войне
Если судить по количеству тиражей, то для современной России философскими текстами, фиксирующими реальность, являются произведения Ницше и Макиавелли. Они лежат на каждом книжном прилавке и сразу в нескольких изданиях: от дешевых карманных до солидных букинистских. Описанные там примитивные модели агрессивных отношений, считаются у публики наиболее адекватным изображением происходящего вокруг.
Вообще, каждый раз, когда дело доходит до разговоров о том «как все на самом деле устроено» соотечественники обычно начинают выдавать жесткий чернушный текст. Обязательно упоминаются коррупционеры, менты, беспредел и невинно страдающие простые люди. Производителями зла в таких описаниях являются тучные, коротко стриженные мужские тела, завернутые в черную кожу. Их язык максимально приближен к звериным хрипам и рыкам. Из него убрано все, что может иметь отношение к смыслам. Оставлена лишь повелевающая суггестия интонации, исключающая противостояние. Маятник эмоций раскачивается от бессильной злобы к слезливой жалости. Когда дело доходит до изображения жертв, то они всегда моральны, невинны и чисты. В их мир бесцеремонно вторгаются, разрушают его интимный порядок, оставляют обнаженным перед окружающими. Наполненные слезами глаза ребенка — немой укор всем взрослым.
Здесь и Ваня Карамазов с его дитятей и изумленный расстрелом Пьер Безухов и прочие гуманистские штампы школьной программы. По такой схеме выстраиваются все речи, претендующие на вселенский охват. На выдохе, с оттягом, с благоговением произносится емкое слово «криминал». В нем вся суть, все глубины массового понимания современности. Соответственно востребованными оказываются только те авторы, чьи тексты можно вставлять в качестве комментариев к выпуску криминальных новостей. Здесь как нельзя кстати подходит весь этот философский бестиарий сверхчеловеков, доблестных мужей и вождей. Описание их суровых будней дает множество «правильных» с точки зрения обывателя образов для «понимания жизни». Особенно забавно наблюдать, как во время этих разговоров начинают по-иствудски прищуривать глаза и по блатному выпячивать нижнюю губу. Видимо им кажется, что истина требует определенной мимики во время своего произнесения.
Тут она действительно преображает своего носителя, по крайней мере, его лицо. При этом самого себя рассказчик воспринимает как бывалую жертву, знающую как с ней поступят. Шаламов использовал для описания таких людей старый блатной термин: «порчак». Так в лагере называют опытных заключенных, умело приспосабливающихся к правлению воров. Им это удается только за счет филигранного знания расстановки сил. Они отдают ворам все права на построение реальности, оставляя за собой лишь право на грамотное приспособление. Существование вечного приживалы. Он всегда знает «расклад» и никогда не участвует в нем. Это тяжело, это рискованно и это не так комфортно как наблюдение и укрывание. Ницше и Макиавелли здесь нужны как те, кто еще раз даст возможность убедиться в правильности выбранной позиции. Созданные ими образа господ достаточно ужасны и монструозны для того чтобы удержать себя от активных действий... Их с лихвой хватает когда нужно оправдать собственное приспособленчество. Как побочный эффект — возможность дать простор жалости к своей нелегкой судьбе. «Ведь так тяжело жить в одном мире с такими волками». И становится не так уж и важно, что большая часть всего опасного, что в них есть — это дорисовки собственной фантазии.
В этом отношении издание текстов Карла фон Клаузевица несколько выбивается из общей линии. Несмотря на кажущуюся прямолинейность изложения, он гораздо тоньше и трезвее в своих выводах, чем этого можно было бы ожидать. Явный расчет издателей на востребованную прусскую брутальность и армейскую тягу к садизму здесь себя никак не оправдывает.
Клаузевиц очень спокойно, без углубления в кровавые детали шаг за шагом описывает механику войны. Он ведет себя как добротный ремесленник, взявшийся за написание пособия. Ничего лишнего, только дело. Это значительно сокращает шансы на то, чтобы когда-то продать весь тираж. Если читатель не встретит обычных для него оппозиций черного и белого, он просто перестанет читать. Текст Клаузевица не оставляет ему никаких возможностей для поддержания иллюзий. Он исходит из чистого функционализма, где нет пространства для моральных оценок.
Движение военной машины имеет свою логику, сводящую пафос страдания к психическому износу. Это заставляет переориентировать внимание на способность к продолжительному автономному действию. Здесь невозможно адекватно описывать происходящее, используя код насильник-жертва. И раз нет возможности во время чтения бессознательно примерить на себя рубаху униженного и оскорбленного, то теряется весь смысл книги для русского читателя. Она становится опасной как возможный источник разоблачения. Вдруг станет ясно, что собственная униженность есть только игра с самим собой. Главное не попасть в положение ответственного за самого себя.
С точки зрения русского обывателя Клаузевиц слишком прямо держится в реальности. Он слишком чистый, слишком ясный, слишком мужчина. Такой не будет кутаться в грязный зипун, не будет вполголоса материть всех кто сверху. В любом случае он будет стараться что-то делать, а сама мысль об этом уже ненавистна ищущим жалости.
Карл фон Клаузевиц. «О войне»,. Римис. Москва 2009.
