Статья
3074 5 ноября 2010 10:35

Теория праздного класса

Cамая знаменитая книга выдающегося американского экономиста и социолога Торстейна Веблена, цель которой - выяснить место и значение так называемого "праздного класса" в жизни современного автору буржуазного общества.

Комментарии экспертов

Самое приятное в этой книге — это ее стиль. Торстейн Веблен полностью отказывается от академических стандартов цитирования. Нет нагромождений длинных латинских терминов, клишированных наукоподобных оборотов и преподавательского снобизма. У автора нет задачи: доказать всем и каждому свою компетенцию в заявленной теме. Письмо полностью избавлено от претензий на статус в научном сообществе. За ним не угадывается стратегия продвижения своей персоны в «капитаны научной индустрии». В его манере предлагать результаты своей рефлексии другим, нет почти ничего от Бурдье, но много Апеля. Это сознательный уход от агональности, от споров, когда тема является лишь предлогом для того, что бы выявить статус в иерархии у каждого спорящего.

Речь Веблена ориентирована на аналитическое понимание, совместное выражение в слове некоего общего опыта. Для него действительно важно появление текста, фиксирующего реальность во всех ее нюансах. В каком-то смысле можно сказать, что он ориентирует себя не на человека, а на его способность к отражению окружающего мира. Имплицитное требование Веблена в том, чтобы освободить язык от сопровождения физиологии и использовать его для ее описания. Если доводить требование до конца, то это его можно представить как желание обесчеловечить процесс коммуникации. Возможно, идеальным для него был бы разговор, когда нет авторского мнения. Коллектив исследователей, совместно разбирающих общую проблему. Это совместность без иерархии, где все удерживается не инстинктом к социальному, а общим интересом, общим удивлением. Здесь есть сильная жажда Просвещения, расширения пространства разумного, понятийного мышления. И, более того, есть хорошо читаемая ненависть ко всему внедискуривному, бессознательному, тому, что исключает для себя возможность совместного осмысления.

Все это вместе придает тексту Веблена обаятельность классиков философии. Он изначально ориентирован на прозрачность и доступность для любого читателя. Особенно интересно наблюдать за ходом его мысли. Другие авторы присутствуют в его тексте только в качестве свидетелей, при чем строго только тех объектов, которые недоступны ему самому. Но, даже когда он приводит примеры из этнографических записок, это смотрится как неохотное следование общепринятым стандартам. В этих местах Веблен крайне немногословен, и сразу старается перевести разговор на те вещи, свидетелем которых был непосредственно он сам. При этом он почти нигде не говорит о себе как о непосредственном наблюдателе чего-то. Его позиция для него самого выступает в качестве действительно объективной и независимой от субъективных искажений. Здесь он без всяких лишних рефлексий по поводу своих методологических оснований позволяет себе говорить о непосредственно видении.

Это несколько наивное различение человека разумного, видящего вещь так, как она есть и «человека пребывающего в плену иллюзий» крайне архаично для его времени. Тем не менее, в его исполнении это не превращается в полу-эзотерическое оглашение списка универсальных истин. Стиль работы Торстейна Веблена ближе к текстам фон Клаузевица, Макиавелли и антропологическим этюдам Канта. Не вдаваясь в лишние детали, его можно определить как концептуализацию личного опыта. Он стремится упорядочить свои, сугубо личные соображения о человеке, стараясь при этом придать своим суждениям как можно более во всеобщности. В наше время такие единичные попытки описать общество, основываясь только на личном опыте существования в нем, выглядят, по меньшей мере, комично. Считается, что решиться на такое можно, только если за плечами есть не более двух недель обучения на философском факультете забайкальского вуза.

Для Веблена еще не стоит так остро проблема компетенции в описываемой им области, и, поэтому, ему не приходится до бесконечности сужать поле исследования, чтобы избежать упреков в метафизичности. Приведенное выше сравнение с Клаузевицем и Макиавелли дает возможность более точно реконструировать его позицию в отношении возможной критики. Здесь он претендует на положение, которое можно условно назвать позицией уникального наблюдателя. Подразумевается, что никто другой не может видеть то, что видит он. Например, таким уникальным, выделенным положением обладал Макиавелли. Получить доступ к сфере политического, туда, где принимаются принципиальные решения, может крайне ограниченное количество людей. Открытому доступу к этим явлениям препятствует сам принцип их существования. Они остаются актуальными до тех пор, пока скрыты для большинства.

Следовательно, вынести их в публичную речь может только непосредственный игрок, политик решивший отойти от дел. При этом для него обязателен навык универсализации, позволяющий отстранится от моральных оценок. Такое сочетание крайне редко, что увеличивает до бесконечности ценность каждого документа. Примерно такое же отношение к текстам Клаузевица. Дать описание реального механизма принятия решения во время ведения боевых действий может лишь человек, сам занимавшийся подобным трудом. Для Веблена характерно именно такое отношение к себе. Он видит себя в качестве человека, действительно знающего предмет своего говорения. При этом его стандартная, далеко не блестящая академическая карьера вроде бы не оставляет места для его претензий на выделенность. Он был бы хорош в качестве компилятора, автора учебников, наконец, просто знатока литературы по какой-нибудь теме. Тем не менее он берется за написание работы, где не оставляет никакого места для других мыслителей. Он в прямом смысле слова выстраивает свой и только свой дискурс, где каждая деталь переработана им лично.

Такой рывок при отсутствии видимых внешних посылок может быть обусловлен некоторым особым опытом наблюдения. Здесь речь уже не идет об уникальности виденного. Акцент переносится на оптику наблюдающего. Веблен никак не проговаривает это в тексте, и остается до конца неясным ее конкретное содержание. Можно только предположить, что в этом месте подразумевается некоторое озарение, причем это слово употребляется в самом наивном значении: мгновение видение того, что есть и именно так, как на самом деле оно есть. Это сродни сну Менделеева, яблоку Ньютона и ванне Архимеда. Если продолжать строить догадки о том, что именно дало толчок к написанию монографии, то наверно наиболее достоверным источником здесь будет она сама. И тут нельзя не обратить внимание на частоту употребления таких прилагательных как хищнический, коварный, жестокий, эгоистичный, хитрый и т.д.

По крайней мере, одно из них используется в каждом абзаце, очень часто они используются сериями и в разных комбинациях. Кроме этого можно еще взять крайне эмоциональное описание отношений внутри детских спортивных команд и вообще внутри подростковых коллективов. В них Веблен доходит до сарказма, когда говорит что футбол для физического развития подростка это примерно то же самое, что и бой быков для сельского хозяйства. Тело может получать необходимые нагрузки и при обычной ручной работе, для этого не надо специально организовывать спортивные площадки. По мнению автора футбольная же команда существует для того, чтобы воспитывать в ребенке специфические добродетели варвара. Имеется ввиду умение обманывать судью, скрывать нарушения, чувствовать вертикаль статусов и свято чтить верность клану-команде. Возможно, мысль Веблена отталкивается от личного опыта мобинга в юношеские годы. Если верить его биографии то он у него был, и, возможно, довольно в жесткой форме. Его состоятельному отцу даже пришлось для него построить на территории университета отдельный дом для проживания, так сильна была травля со стороны сокурсников.

Если эта догадка верна, то сам собой отпадает вопрос о сферах его компетенции. В основе его видения общества был личный опыт жертвы культивируемой подростковой агрессии, что само собой делало его очень чувствительным по отношению к определенному кругу тем. Сама по себе это очень занятная перспектива для исследования исследователя. Насколько мысль Мишеля Фуко была детерминирована его садомазохистским опытом? И если развивать этот тезис далее, насколько может быть адекватна реальности мысль политолога, лишенного опыта давления, опыта отвязного насилия в отношении себя? Для него остается только статистика, математические модели, то есть все то, что исключает в реальности спонтанность и произвольность. Для Веблена в таких ситуациях ориентиром было его чутье, его боль от целого комплекса психических травм. В этом отношении он в качестве наблюдателя обладал действительным преимуществом по сравнению с другими исследователями. В каких-то моментах он просто знал все возможные сценарии развития событий, и в этом не было никакой мистики.

Начиная свое описание общества, Веблен старательно уходит от всех возможных культурологических изысканий. Его совершенно не интересует все то, что относится к наукам о духе. Для его концепции не важны различия между моделями восприятия времени, конфигурациями производственных сил или литературными стилями в разные эпохи. Вместо традиционного гуманитарного арсенала он прямо начинает говорить о популяции и естественном отборе как основных объясняющих терминах. При этом он никак не заостряет внимание на нюансах собственного понимания этих слов. Они берутся им в самом размытом, дарвинско-спенсеровском значении, как то, что не нуждается ни в каком дополнительном объяснении для адекватного понимания. Теория берется без ее самостоятельной переработки под собственные нужды, как общепризнанный нарратив. Этот ход нельзя принимать в качестве доказательства его слабой теоретической подготовки.

Если верна гипотеза о наличии у него опыта жертвы, то здесь следует по—особому понимать его принципы построения концепта. Его мысль постоянно мечется между аранжировкой травмы и стандартными аналитическими процедурами. Это делает для него возможным принятие некоторого числа ходов на основании их совпадения с тенденциозным искривлением восприятия. В этом случае для него большей важностью будет обладать их яркость и звучность, эмоциональное соответствие его собственному настроению.

Прежде всего, принятая метафора должна легко вплетаться в общую ткань повествования о самом себе. Рассуждая в этом ключе легко прийти к преполжению о том, что отправной посылкой для Веблена был жесткий, эмоционально окрашенный отказ от видения в человеке чего-то большего, чем просто животное. Тут важно понять, что, скорей всего, это была не обычная смена перспективы исследования, а именно некий мировоззренческий выбор. В каком-то смысле можно говорить о резкой смене фундаментальных оснований собственного видения человека. Именно такой ход позволяет ему перейти от термина «люди» к термину «материал» и от рассмотрения народностей к сопоставлению между собой типов строений черепов. Такой язык вполне оправдан для работы в области физической антропологии.

Проблема в том, что у Веблена он легко уживается с почти средневековыми рассуждениями о доблести и демонстративном потреблении. В тексте Веблена встречаются сразу две традиции описания человека. С одной стороны это линия Макиавелли-Гоббс-Клаузевиц, с другой стороны это Дарвин-Спенсер-Лоренц и вплоть до современных сторонников биополитики в стиле Уилсона. Если обобщать обе эти позиции, то их можно выразить в одной краткой формуле: человек — это жестокий зверь. Это суждение в качестве своего обязательного фона имеет некий абстрактный религиозно-гуманистский дискурс. Произнесение этой фразы подразумевает сарказм, жесткое обвинение в наивности и даже глупости тех, кто продолжает описывать человека в понятиях этики и морали. Здесь еще в ходу пафос нигилизма, пафос демонстративного ухода в физиологию перед лицом сильной метафизической традиции. Веблен последовательно, где-то даже со страстью, редуцирует человека до его телесности, до функционирования желез в мозгу. После проведения этой процедуры из всего богатства мотивов к действию у человека остается только инстинкт мастерства и жажда высокого статуса.

Если концепт иерархии и так понятен, то на инстинкте мастерства стоит остановиться отдельно. Имеется ввиду желание эффективности собственной деятельности, отвращение к бесплодным усилиям. Согласно этой мысли человек всегда будет выбирать только тот метод, который гарантирует успех с наибольшей вероятностью. В этом месте Веблен резко перескакивает на манеру повествования в стиле язвительных заметок о светской жизни. Тут он начинает подробно разбирать все доступные для него источники о жизни праздного класса. В качестве основного героя в этих описаниях выступает варвар, человек, поступающий в соответствии с неясными, нерефлексивными внутренними порывами. Ему принципиально отказано в человеческом статусе, как его понимал Кант. Варвар не мыслит, то есть не выходит в трансцендентное через последовательное разворачивание полотна рефлексии. Для него закрыта возможность контакта с царством идей. Его стихия — это бесконечное соперничество за атрибуты признания. В этом он очень мало отличается от просвещенческого концепта животного. Он всегда знает объект своего желания, и, даже более того, каждый такой объект обладает суггестивной властью над его волей. Если обладание какой-то вещью является для него признаком высокого статуса, она будет тянуть его к себе до тех пор, пока он ее не заполучит.

Веблен утверждает, что таких вещей очень не много и они повторяются во всех обществах. В основном это непроизводственная трата времени, которая выражается в делах доблести, благочестия и политики. Все эти три занятия являются в глазах варвара маркерами чистой жизни, не связанной с постыдной необходимостью зарабатывать себе на хлеб. Только освободившись от забот о еде и одежде, он начинает чувствовать свое человеческое достоинство. По мысли Веблена, это освобождение может быть достигнуто строго только одним путем: хищнический захват. В представлении варвара нельзя стать полноправным членом праздного класса, занимаясь усердным трудом. Почетной может быть только та деятельность, в которой есть сопротивление объекта. Так, охота почетна именно потому, что зверь может убить охотника, разбой почетен настолько, насколько жертва в состоянии оказать сопротивление и т.д.

Верх почести отдается тому, кто для достижения необходимого уровня достатка готов рисковать своей жизнью в открытой борьбе с другим человеком. Отсюда распространенный культ мужчины-воина, живущего за счет собственного умения вести войну за свои цели. Кроме указанного пути, признается еще один, куда менее зрелищный, но не менее почетный. Веблен, со свойственной ему категоричностью, называет его путем обмана, путем мошенничества и коварства. Для иллюстрации этого тезиса он приводит свое рассуждение о крупной краже. По его словам, когда в современном обществе узнают о крупной махинации, в результате которой мошенникам удалось скрыться, то у публики не возникает никакого негодования по этому поводу. Более того, есть иногда скрытая, иногда явная, положительная оценка происшедшего. Вор перестает быть вором, когда берет по-крупному. В его отношении применяется свершено иная шкала оценки, радикально отличная от обычной. Мошенник здесь всегда наделяется чертами аристократа, тонкого ценителя изящных вещей. В их список непременно входят дорогие вина, лошади и красивые женщины. Общество, в большинстве своем, относится к подобным людям с тайным обожанием, признавая за их действиями правоту.

Однако, стоит ему переключиться на мелкие кражи, как но сразу теряют все голоса в свою пользу. Недостаточный по меркам варвара размах преступления вызывает в нем отвращение и навязчивое желание унизить неудачника. Согласно Веблену это закономерное следствие критериев оценки почетности объекта. Малое преступление ориентировано на слабое сопротивление и, следовательно, может быть приравнено к обычному труду. В этой странной логике воровать помалу однозначно с тяжелой физической работой: в обоих случаях объект деятельности пассивен в отношении человека.

Правильный, по меркам варвара, образ жизни в качестве неизбежной составляющей включает в себя риск. Ведя хищнический образ жизни, человек постоянно оказывается на грани собственной смерти. Это делает его до крайности суеверным, чувствительным в отношении потустороннего мира. Отсюда, согласно Веблену, вырастает целая культура варварской религиозности, основанной на вере в возможность заклинания удачи. В нескольких отрывках автор дает краткое описание того, как ощущается божество в подобных культах. Варвар чувствует на себе действие некоторой неведомой силы, равнодушной к его мольбам и во время радости и перед лицом смерти. Она лишена лица, всегда холодна и бесстрастна, и, что может быть самое главное для него, в своих действиях она совершенно непредсказуема для человеческого разума.

Из этого напряженного созерцания появляется представление о любимце богов, человеке способном понимать движения этой силы. Фраза «ему сопутствует удача» для варвара означает, что данному человеку эта сила решила предоставить шанс на то, чтобы попасть на вершины потребления. Одобрение здесь заслуживают не целенаправленные усилия человека, а его везение. От вожделенной цели его отделяет только щелок пальцами. Символы статуса достаются без усилий и волнений, сразу после того, как он осознает их необходимость для себя. В жизни должна демонстрироваться легкость, непринужденность и яркая успешность. Для Веблена из этой установки явственно следует неизбежность появления азартных игр как наиболее значимого феномена варварской культуры. Вообще, для него, по-видимому, совершенно не интересны традиционные вопросы истории. Следуя дарвинской установке, он обращает внимание только на критерии естественного и полового отборов, имевшие место в человеческой популяции. Их продолжительное функционирование выводило определенный тип человека, изначально уже готового к определенным условиям среды. И даже если она существенно изменялась, это никак ему не мешало до определенной степени реконструировать социальные реалии своих предков.

Человек Веблена всегда архаизирует свое окружение и делает это из инстинктивных, животных побуждений. Собственно в этом тезисе весь пафос его теории праздного класса. Человек всегда не совпадает с собственным мышлением, оно на много обгоняет его способность к смене поведения. Здесь в рассуждениях Веблена можно проследить сильное влияние идей Маркса о скорой готовности производственной базы для начала строительства коммунизма. Для него это в высшей степени парадоксальная ситуация: иметь возможность перейти к сообществу ученых, и при этом тратить большую часть накопленных богатств в казино. Его объяснение причин такого нелепого положения дел сводится к утверждению о том, что в условиях модерна продолжают жить люди с инстинктивной оснасткой каменного века.

Соответственно все достижения индустриализации будут прилаживаться к их настойчивой потребности в построении всевозможных иерархий и бесконечным войнам за статус в них. Любые попытки внести хоть какие-то изменения в этот порядок будут всегда вызывать резкое отторжение у всего общества. Веблен часто говорит об инстинктивности этого отвращения, его глубинной укорененности в природе человека. Органический порядок здесь приобретает характер неизбежной судьбы для любых смелых планов. По сведениям биографов Торстейн Веблен постоянно, почти без перерыва произносил очень едкие замечания по поводу последних событий в политике и бизнесе. В своих оценках он всегда был точен, язвителен и крайне категоричен. Ему явно доставляло удовольствие проговаривание обычных для жизни праздного класса карьерных войн за пустые знаки выделенности из большинства. В этом он сильно напоминает Спинозу с его пауками в банке: они едят друг друга, а он, смеясь, потирает руки. В каком-то смысле это можно понять как вариант ответа на ситуацию когда есть видение проблемы, но нет и никогда не будет ее решения.

Торстейн Веблен, Теория праздного класса. Москва, URSS, 2010.

© 2008 - 2024 Фонд «Центр политической конъюнктуры»
Сетевое издание «Актуальные комментарии». Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-58941 от 5 августа 2014 года, Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-82371 от 03 декабря 2021 года. Издается с сентября 2008 года. Информация об использовании материалов доступна в разделе "Об издании".