Комментарий
777 1 декабря 2009 0:00

Второй день вечности

Михаил Бударагин публицистМихаил Бударагин

Михаил Бударагин
публицистМихаил Бударагин

 1

 
Нет ничего странного в том, что умер писатель, начавший девятый десяток лет. Куда более странно, что Милорад Павич до конца дней сохранил не просто ясность сознания, но и исключительную работоспособность. Последняя его книга, «Мушка» («Вештачки младеж») вышла в 2009-м: странная повесть о старом художнике, заблудившемся в собственной и чужой историях, - лучшая иллюстрация к пастернаковской «неслыханной простоте», в которую, как в ересь, впадает автор, понявший «родство со всем, что есть».
 
Павич местами казался едва ли не сложнее Джеймса Джойса: когда я читал его «Хазарский словарь» – еще безо всяких компьютеров, складывая гипертекст по памяти или рисуя связи глав на листе бумаги – то блуждал в романе, почище чем в Дублине господина Блума. 
 
Роман-кроссворд, роман-клепсидра, роман-меню, роман в форме ящика для письменных принадлежностей, роман-астрологический прогноз – даже когда Павич написал просто роман («Другое тело»), в этом чудился какой-то подвох. Всерьез казалось, что вот-вот, через страницу-другую, обязательно появится какой-нибудь новый сюжет, выворачивающий наизнанку все прочитанное. И снова, как «Хазарский словарь», все придется читать с самого начала. И так – до тех пор, пока не удастся взломать эту волшебную шкатулку.
 
Есть распространенный тип читателей Павича, взломщики, к которому я и принадлежал с самого «Хазарского словаря» до всех последних, гораздо более простых текстов, и половину остальных романов в своей жизни, не умея отвлечься, читал точно также, взламывая то скрепкой, то зубочисткой, то перчинным ножом. И даже когда догадался, зачем нужны Павичу словарь, клепсидра, ящик и карта созвездий, все равно вскрывал тайники, пусть их там уже и не было.
 
2
 
Зачем нужны игры в форму, я догадался, кажется, на романе-меню «Вечность и еще один день», в котором влюбленные Петкутин и Калина образуют девять вариантов одной и той же – довольно простой, надо сказать – повести о том, что же такое любовь и с чем ее едят. 
 
Девять раз продать один и тот же текст – это не маркетинговый ход, как могло бы показаться (книга-то все равно одна, хоть сто раз ее перечти), а ловкая игра со временем, которого вдруг становится гораздо больше, чем есть на самом деле.
 
Павич и Джойс открыли один и тот же способ обуздания времени, просто описан он был по-разному и содержал в себе различные выводы и последствия.
 
Джойс в романе «Улисс» рассказал об одном дне из жизни Леопольда Блума: содержательный и многовариантный текст был замкнут в строгие физические рамки, из которых он то и дело вырывался, чтобы ухватить вовне очередную нить и, размотав клубок, вернуться назад.  Автор «Улисса» вышел за рамки европейского линейного романа, автор «Хазарского словаря» сделал это бегство массовым исходом. Павич «разомкнул» роман, предоставив времени право останавливаться, возвращаться, менять направление или течь в другом пространстве. 
 
Девять историй двух влюбленных – это девять разных времен, и читатель в итоге выбирал не то или иное развитие сюжета, а время, в котором ему наиболее комфортно существовать, пока книга не дочитана. Там, где у Джойса был день, Павич придумал вечность. 
 
3
 
Джойс не случайно не оставил школы: он, Андрей Платонов, Иосиф Бродский, Томас Манн преодолевали рамки национальной литературы, а в наднациональной словесности «последователь» и «школа» – слишком большая роскошь, чтобы можно было воспринять ее всерьез.  Литературная традиция – английская в случае с Джойсом, немецкая – у Манна, и русская – у Бродского и Платонова – не оборвалась, найдя продолжение в других авторах, пусть и не второго ряда, но значительно более скромных. У великих литератур писателей много: можно пожертвовать Платоновым ради Константина Симонова или Джойсом ради Стивена Фрая. 
 
Сербской литературе жертвовать было некем. 
 
До Павича за пределами Белграда и окрестностей о существовании самих сербов мало кто подозревал. Небольшой балканский народ с богатой, длинной и трагической историей был известен лишь туркам и русским: первые его успешно завоевывали, вторые – безуспешно спасали. Сербская словесность оставалась уделом филологов, которым в принципе все едино: с каким материалом ни работай, он всегда будет тебе благодарен. 
 
Говоря о том, что он был «самым известным писателем самого ненавидимого народа», Павич лукавил лишь во второй части утверждения. Известностью он был избалован, и контрабандой – при помощи всех этих кроссвордов и карт Таро – протащил-таки сербскую словесность на мировые подмостки, сделав невозможное. Региональная литература оказалась – пусть и на достаточное время – в центре внимания. Критики вспомнили о сербской книжности, а читатели – об Иво Андриче. 
 
4
 
Самое главное, впрочем, состояло в том, что Павич в каждом из своих причудливых текстов писал, прежде всего, о Сербии, делая ее и местом трагедии, и ее героем. Он был национальным писателем, который придумал наднациональную форму письма, но остался верен своему языку, своей истории и своей литературной географии, протянутой от времен Иоанна Дамаскина до бомбежек Белграда авиацией США.
 
Павич сделал Сербию литературной державой, основав новую традицию, которой наследуют, прежде всего, Горан Петрович и Ясмина Михайлович. Если не ради этого стоило в 1984 году придумать «Хазарский словарь», раскладывая на полу страницы будущего словаря (компьютера у Павича, разумеется, не было), то ради чего же еще?
 
© 2008 - 2024 Фонд «Центр политической конъюнктуры»
Сетевое издание «Актуальные комментарии». Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-58941 от 5 августа 2014 года, Свидетельство о регистрации средства массовой информации Эл № ФС77-82371 от 03 декабря 2021 года. Издается с сентября 2008 года. Информация об использовании материалов доступна в разделе "Об издании".