Гоголь ускользающий
литературный критикВиктор Топоров
Гоголевские торжества проходят на диво пристойно — никакого сравнения с гомерической вакханалией 1999 года, когда из-за «нашего всего» боязно было включить утюг. Причин, как водится, две — земная и небесная или, если угодно, практическая и теоретическая.
Во-первых, кризис. У нас, как у наполеоновского коменданта крепости, сейчас нет пороху, поэтому пушечный салют поневоле заменен куда более скромными спецэффектами. «Пожар способствовал ей много к украшенью». Высокобюджетный «Тарас Бульба» вышел только сейчас, но задуман и спродюсирован в куда менее вегетарианские времена.
Во-вторых, общее ощущение, что с Гоголем всё непросто. Оно, конечно, и с Пушкиным всё непросто, но пушкинскую парадоксальную сложность мы как-то с Божьей помощью (если она и впрямь Божья) научились не замечать, тогда как у Гоголя — тут уж никуда не денешься — с нее всё начинается и ею же и заканчивается.
Имя гоголевской сложности (найденное и употребляемое в основном применительно к его старшему немецкому собрату Э. Т. Гофману) — двоемирие. На язык современного литературоведения «двоемирие» переводится варваризмом «амбивалентность», который, в свою очередь, означает «склизкость». Что ж удивляться тому, что «склизкий» Гоголь ускользает от одномерной интерпретации — как оголтело тенденциозной, так и благоговейно восторженной (да и от «мудро взвешенной», впрочем, тоже).
Современному гоголеведению похвастаться, в общем, нечем. Академическое собрание сочинений выходит черепашьими темпами (два тома за десять лет) и гомеопатическим тиражом (тысяча экземпляров). Массовое собрание сочинений так и не состоялось в отсутствии как массового спроса, так и обещанной было господдержки. Вроде бы наконец-то открытый музей Гоголя является, по авторитетному свидетельству «главного гоголеведа» страны Игоря Золотусского, не более чем фикцией (хотя нельзя не отметить, что есть в самой этой мнимости музея нечто гоголевское). Золотусский со товарищи нынче печется и о том, чтобы вернуть крест на оскверненную еще в 1930-е могилу Гоголя и убрать с нее памятник, противоречащий завещанию великого писателя.
Единственное оригинальное исследование, опубликованное в последнее время, принадлежит «новому американцу» Юрию Милославскому и опубликовано в «Дне литературы» (то есть в приложении к газете «Завтра»), что само по себе по-гоголевски смешно. По мысли Милославского, гоголевский Хлестаков представляет собой злую карикатуру на Пушкина и, несомненно, был в этом качестве опознан как адресатом сатиры, так и «светом».
Гоголя не читают. Гоголя плохо и много экранизируют (чудовищные «Игроки», чудовищная «Ведьма», чудовищные «Мертвые души», чудовищный — еще перестроечных времен — «Ревизор»). Гоголя много и неровно ставят на театре — здесь сразу же вспоминается петербургская история пятилетней давности с запретом на «Нос», оказавшийся в трактовке молодого режиссера подозрительно похожим на нынешнего премьер-министра. Больше повезло Гоголю на телевидении: оба только что показанные фильма — и десятисерийный на канале «Культура», и парфеновский на Первом, — скорее, удачны, причем в обоих как минимум обозначена в целом табуированная тема «черного Гоголя» (копирайт: Андрей Синявский).
Наконец, Гоголь стал в наши дни игральной картой в очередном, сказали бы двести лет назад, роббере российско-украинского противостояния. Причем в Киеве к нему относятся, мягко говоря, противоречиво: переводят с русского на украинский, но «отдавать России» все равно никак не хотят. Сам писатель (изобретший, кстати, слово «украинец») считал себя малороссом, что по нынешним меркам прямая крамола. А вот москвич (родом из Петрозаводска) Владимир Бондаренко считает Гоголя, прежде всего, «имперским писателем» — очевидно, чем-то вроде Киплинга. Киевский русскоязычный поэт прочитал фамилию Гоголь как Хохол, а Google — но только на юбилейные дни — почтительно прикинулся Gogoleм.
