Сумрак позднего времени
публицистМихаил Бударагин
110 лет назад родился Андрей Платонов, самый значительный, может быть, русский писатель XX века, поэт, литейщик, слесарь, помощник машиниста и дворник, первым рассказавший о том, как устарел даже самый «новый» человек, как холодно и одиноко ему в огромном тонком мире, с которым он не в состоянии справиться.
Русская революция взялась лепить нового человека из подручного материала, и Платонов (наряду с Маяковским и Хлебниковым) был ее первейшим помощником. Все его тексты – от небольших рассказов и стихотворений до «Котлована» и «Чевенгура» - полны непонятной и современникам тоски по будущему миру, где нет места «пережиткам», кулакам, горю и несчастью. Ведь если затевать революцию не для того, чтобы победить горе и смерть, то зачем и кому все это нужно?
И девочка Настя, первый настоящий «элемент будущего», бродит по роману «Котлован» среди старых, больных, слабых, наивных людей и спрашивает о том, правда ли меридианы – это «загородки для буржуев», «чтоб они к нам не перелезали». У девочки Насти умерла мать, тоже буржуйка, вопросам это ничуть не мешает, в котловане, призванном стать домом для нового человечества, похоронят и саму Настю, а пока она жива, от нее, и впрямь, веет замогильной, нечеловеческой свежестью иного мира. Он очень похож на загробный.
Героям Платонова в новом времени холодно, оттого они, теплые, настоящие, живые, ищут друг друга впотьмах, пытаясь согреться. Общей работой, любовью, энтузиазмом строительства жизни, странствиями – чем угодно, лишь бы выйти из этого сумрака на свет.
Советский человек должен был стать персонажам Платонова вровень, но так и остался мелкобуржуазным пережитком, который строит дачу, едет в Гагры, ищет колбасу и покупает югославские сапоги. И никакого пафоса переустройства мира, никакого устройства общечеловеческой справедливой жизни: в это верилось, может быть, только детям, которых быстро учили всему, что необходимо человеку для того, чтобы человеком остаться.
Платонов изобретал не человека, а что-то иное, существо, которое смогло бы стать чем-то большим, чем смертный мешок с костями, сгнивающий еще до похорон. О том же писал позже Арсений Тарковский:
И снится мне другая
Душа, в другой одежде:
Горит, перебегая
От робости к надежде,
Огнем, как спирт, без тени
Уходит по земле,
На память гроздь сирени
Оставив на столе.
Не получилось. Ничего не вышло. Трогательным героям Платонова всегда не хватает последнего шага, самого важного рывка для окончательного превращения. И, может быть, не так уж плохо, что ступить за грань они не могут и до сих пор выламывают самим строем своего языка нас из сумрачного нашего быта. Новый язык, новый строй текста, новая манера говорения – все это и стало гениальным выходом самого Платонова за ту грань, которую очертили ему русская классическая литература, советская власть и земное притяжение. Другого выхода у него не была: все остальные грани давно стерлись.
Канарейки победили русскую революцию, мир победил героев Андрея Платонова. Один только человек, кажется, проиграл, сделавшись за сто лет еще хуже, чем был.
