Две Матильды. Проблема избыточного символизма в общественной жизни

Следить за обсуждением «Матильды» вначале было интересно, потом утомительно, потом стало снова интересно — с позиции наблюдателя за полемикой как явлением общественного сознания. Независимо от особенностей взглядов Алексея Учителя, Натальи Поклонской, Владимира Мединского, официальных представителей РПЦ и других участников «диалога» мы видим, как в интерпретациях фильма сталкиваются два принципиальных подхода, каждый из которых обладает собственной логикой. Один из них относится к символическому способу мышления, второй — к условно реалистическому (реализм здесь относителен, но является способом самоопределения).

Символический способ описания действительности — это линия Поклонской. При таком подходе вещи не равны себе, своей эмпирической видимости, но отражают особые смыслы сакрального происхождения. Многие детали, которые можно видеть в повседневной жизни персонажа, стерты или вынесены за горизонт восприятия. Сам предмет ценен лишь в той степени, в которой он служит заложенной в него высшей идее. Для такого типа сознания как минимум безразличны, а как максимум, отвратительны низовые проявления реальной жизни личности, которой выпало нести свечение символа. Физиологические оправления, гормональные взрыва, разные жизненные шалости, любовь пострелять в кошек и ворон (которой отличался последний император), некритичный мистицизм, силовые эксцессы и многое другое — все это никак не может попасть в горизонт такого взгляда. Может святой отдавать приказы о расстреле демонстраций? Вроде не может, иначе как же более ранние личности-символы, с которыми надо выстраивать единую композицию — например, кн. Владимир, братья Борис и Глеб? Или вот более нейтральный пример: император Николай Второй увлекался нудизмом. Казалось бы, для святости это все не очень важно: обычное хобби, имеющие под собой идейную подоплеку — гармонию с природой, естественность жизни. Но как-то с образом святого нудизм не вяжется, поэтому лучше ведь не вспоминать об этом.

Можно было бы возразить, что никто не знает природу святости и момент ее проявления в человеке — сегодня ты разбойник, а завтра — «и дня не пройдет, как будешь со мною в раю». В христианской картине мира святым можно стать в любой точке биографии, поэтому неизвестно, когда им стал император Николай, если согласиться в целом с его канонизацией. Это могло произойти и на ступенях Ипатьевского дома, и в тобольском заключении, и ранее. Какая при этом разница, с кем он спал в пору своей юности? Однако символическое сознание, как правило, предпочитает цельность образа: в житиях святых не только юный отрок уже часто обладает признаками святости, но и его родители отличаются высоким благочестием.

Имеет право на существование такая позиция? Конечно, имеет. Более того, именно на ней построены огромные достижения человеческой культуры. И речь не только о произведениях искусства. Символические образы служат ориентирами, ради которых люди идут на радикальные трансформации самих себя, в ряде случаев отказываются от собственной жизни. Человеку в его высших проявлениях нужны идеальные типы, нужно напряжение между своим текущим слабым состоянием и заданием преображения. В символическом мире человек не остается пассивным созерцателем по отношению к своему символу, он следует ему, меняет ради него свою природу и готов воинственно оберегать его от попыток десакрализации, критического анализа и скептического разложения.

Впрочем, с точки зрения человека сухой рациональной нормы, едкого и сомневающегося ума, такой субъект может выглядеть не возвышенной личностью, а фриком. Проблема в том, что в символической самовозгонке всегда есть риск срыва в область комичного, например, когда объект поклонения не соответствует заявленному пафосу или когда в исторической памяти застряло слишком много эмпирических подробностей. Или если возникает подозрение, что символизм встроен в систему идеологического заказа, а его адепты просто используются в рамках некоего проекта.

В противоречии между разными подходами четче проступают глубинные противоречия между сторонниками и критиками позиции Поклонской. Оба лагеря оперируют разными Николаями: в одном случае его образ приподнят до символической природы, через его каноническую сакрализацию, а в другом — является производным от исторических мемуаров, дворцовых сплетен (которые имели под собой некоторые основания). Агиография и художественно-историческая реконструкция часто несводимы друг друг к другу. И если остановиться только на этом, то проблему можно снять простым признанием того, что каждый может остаться в своем смысловом поле, признавая свою относительность в мире безграничных интерпретаций.

Такого, впрочем, никогда не произойдет, потому что речь не идет о поиске истины. Ее было бы вообще странно искать до выхода фильма, только на основе отрывочным сведений о нем. Однако сам по себе фильм есть точка конденсации эмоционального напряжения, которое не находит выхода на уровне институтов и поэтому готово использовать любой артефакт для своей канализации. Возникает феномен вторичной символизации, когда символом является уже не персонаж фильма, а само произведение искусства — через взятие на себя избыточной общественной функции. В этой логике «Матильда» позволяет различным типам современного сознания экранировать себя на конкретный сюжет и, тем самым, проявлять и определять себя. Или решать чисто практические задачи, например, повышать рейтинг своей цитируемости, снижать вес патриарха Кирилла, смещать общественную повестку в управляемое пространство и многое другое. К балеринам и сношениям прошлого это имеет лишь самое косвенное отношение.

Алексей Фирсов, основатель Центра социального проектирования «Платформа» специально для «Актуальных комментариев»