Статья
2121
17 августа 2017 12:22
О тех, про кого никто не расскажет
День освобождения Парижа от «постояльцев» немецко-фашистской армии во французском календаре никак не выделяется и особенно не отмечается.Во-первых, потому что знаменитая «битва за Париж» началась 19 августа 1945 и завершилась только к 25, поэтому выделить празднованию победы один конкретный день несколько трудновато.
А во-вторых, потому что не особенно любят французы вообще об этом вспоминать. Страна познала опыт кардинального «разделения» между маршалом Петеном и генералом де Голлем и, как известно, заплатила за этот раскол весьма долгоиграющей репутацией.
Когда уже в 60-х, по случаю выхода очень неоднозначного документального фильма «Печаль и Жалость» (Le Chagrin et la Pitié), где основной акцент ставился на коллаборационизм и почти не вспоминалось Сопротивление, де Голля спросили, как он относится к показу многих «неприятных истин», он спонтанно и очень точно выразил самую суть послевоенного возрождения униженной нации: «Французам сейчас не нужна истина, им нужна надежда».
Надежду надежно захоронили в Пантеоне, среди величайших людей страны: там покоятся самые знаменитые участники Сопротивления, имена которых знает мир — Жан Мулен, Пьер Броссолетт, Жермен Тильон, Жан Зей, Женевьев де Голль-Антониоз...
А сколько безвестных и незаметных героев осталось за кадром официальных хроник никогда не подсчитает ни одна статистика.
В ближайшие несколько дней, сразу несколько телеканалов непременно покажут горсточку тематических передач, наверняка протранслируют знаменитый франко-американский фильм «Горит ли Париж?» Ренэ Клемана, a там сям, по всей стране, доживающие свой век ветераны помянут никому неизвестных героев, чьи скромные имена бесповоротно канули в омуте беспощадного клейма «несопротивленцев».
А ведь они были и было их гораздо больше, чем многим сегодня хочется признавать. Настоящие герои и просто маленькие люди-человеки, которые не подчинились большинству, а молча продолжили своё личное тихое сопротивление.
Они никогда не станут знаменитыми. О них уже сейчас никто не вспоминает. Я хочу рассказать вам одну очень скромную историю.
Свёкор мой всю войну и послевоенные годы жил в тихом и красивом парижском предместье, с родителями и младшим братом. Предместье регулярно бомбили союзники, потому что через городок проходила важная железнодорожная ветка, по которой сновали снабжающие Париж поезда.
Отец вырыл приличную яму, в самом дальне углу сада, и как только начиналась бомбёжка, вся семья пряталась именно туда, погреба в доме не было. Мать молилась, отец чертыхался, но никого не задело.
Немцы, расселившиеся в городке во время оккупации, вели себя тихо. Без нужды никого не трогали. Встречных детишек на улице дружески трепали по волосам. Угощали шоколадом. Вообще, как казалось, старались понравиться: время для германской армии давно уже пошло вспять, и реагировала она на это по-разному: где зверствовала в отчаянии, где притихла и не лезла на рожон.
В городе, как помнит свёкор, забирали в Гестапо двоих, а почему, никто не знал, но и тех отпустили, почти без эксцессов. То ли ничего не нашли, то ли время поджимало и девать их было некуда, пора уже было самим собирать манатки и ноги уносить.
Eдинственная в городе парикмахерская стояла закрытая.
Парикмахера звали Альсид. С первого дня оккупации, в город ринулись слухи о его бесшабашном поведении: явилась к нему делегация с немецким комендантом, тихо-мирно явились, как клиенты, на постричь, побрить, побрызгать душистым одеколоном. А он де наотрез отказался кого бы то ни было из делегации стричь. Получил по рёбрам и фотокарточке, но мнения своего не изменил.
А в ту же ночь исчез и до самого освобождения не появлялся.
Его, конечно, быстро посчитали среди отправленных в мир иной, но после освобождения он в городок вернулся, живой, хоть и не совсем здоровый, да ещё и с медалькой, которую ему после победы торжественно вручили за причастность к успехам французского Сопротивления. Ничего он никому так и не рассказывал до конца жизни. И медаль спрятал.
И разговоры на эту тему не любил. Хотя даже из Парижа приезжали известные люди, жали ему руки, обнимали, под фотовспышками, утирали слезу и хлопали по плечам.
А он открыл себе снова свою парикмахерскую и стриг весь город, в так называемый «кредит»: время было трудное, каждая монета на учёте, кто мог — платил гроши, кто никак — говорил, после отдашь.
Свёкра моего с братом (6 и 9 лет) тоже родители посылали к Альсиду стричься. И бывало это всегда так.
В пустой парикмахерской, на скамейке вдоль стены, уже сидела кучка местных мальчишек, сжимая в кулаках мелкую монету, и послушно ждала. Время от времени, кого-нибудь выпихивали наружу и он, по-шпионски осторожно крался и заглядывал за угол — посмотреть, не идёт ли мастер из кабака. В кабак Альсид захаживал регулярно, раз по 8- 12 за день, после каждой стрижки и даже в промежутках...
Идти на разведку никто не хотел, потому что, если попадался своей шпионской вылазкой мастеру на глаза, то получал грозный окрик и даже затычину, чтоб сидел, нишкнул и до мастеровых походов не лез, со своим мальчишечьим любопытством.
Раздавался условный свист, и вся ватага немедленно усаживалась в ряд, по стенке, руки на коленях, монеты в кулаках.
В парикмахерской появлялся грузный, краснолицый Альсид, хватал, не глядя, за ухо первого попавшегося из очереди, сажал в кресло, обмахивал салфеткой и начинал строгать. В этот момент, самое главное было не ойкнуть, когда налитые кабаковым нектаром пальцы слишком активно щёлкали над вашими ушами, время от времени, прихватывая край...Все мальчишки в городе ходили с порезанными ушами.
Иногда стрижка особенно удавалась и ваш правый бакенбард откровенно смотрелся значительно выше левого. Но убеждать Альсида, что следует выровнять общую гармонию было бесполезно. Он щёлкал смельчака по носу и грохотал:
-Ты, козявка, чем недоволен? Я свою работу знаю!
После каждого сеанса, когда мальчишка протягивал ему заработанную монету, Альсид некоторое время вглядывался в веснушчатую физиономию, соображая:
— Ты чей? Жакобов? Вас у матери четверо. Вали отсюда. Купи домой хлеба, a себе сосалку. В другой раз принесёшь, если у отца с работой всё устоится.
Деньги он брал только с тех, у кого в финансовом плане в семье всё было благополучно. В городке все обо всех знают всё.
Чего долгое время не знал мой свёкор, так это почему Альсида как-то тихо, молча, но ощутимо безмерно очень уважал весь город.
Пил он много. Стриг неровно — руки дрожали. Если не молчал, то грубил.
Про медаль его старожилы давно не вспоминали, а новички и не знали вовсе. Семьи у него не было. Ходил он в местный дом свиданий (пока их не перезакрывали, согласно новым правилам), и по городу шмыгали смутные слухи, что там с него денег не берут.
И родители, получая вкривь и вкось постриженных детей, не роптали, а даже шикали на собственных отпрысков: не ной, не развалишься!
Откуда такие негласные, но стойкие почести?
А была с Альсидом ещё одна историйка, сразу после освобождения Парижа, где-то между 19 и 25 августа, 1945.
Немцы спешно отступили и сгинули, а на освобождённую территорию, кроме просто радостных жителей, ринулись также и «праведные судьи» — творить справедливость за допущенные ошибки.
Кроме многих прочих самосудов, сгоняли на центральные площади всех заподозренных в интимных связях с немцами женщин. Предавали общественному позору, любыми подручными средствами. И, как всем хорошо известно, брили этим женщинам головы.
Сколько из них после этого кончали самоубийством и даже сходили с ума статистика подсчитать не сподобилась. А молва в каждом городе сохранила.
В дни знаменитой битвы за Париж, к парикмахерской Альсида шумная весёлая толпа привела группу растерзанных женщин, в испачканных и разорванных платьях, со следами плевков и пощёчин на лицах.
Альсид показался на пороге, грузный, красный, животом вперёд.
Самые активные представители общественности вылезли к нему для пояснения срочной работы: вот этих дамочек необходимо немедленно обрить, в присутствии лучших людей города. Казна заплатит, отечество не забудет. Глянь, сколько их набралось! Наконец, честно заработаешь свои кровные, давай, Альсид, не робей!
Говорят, он долго молчал, а потом неожиданно жахнул своим кулачищем, прямо в скулу самому активному представителю общественности. После чего повернулся, зашёл в свою парикмахерскую и захлопнул дверь.
Как оно там дальше с этими женщинами вышло не знаю и негде уточнить: может их побрили, но в другом городе, потому что парикмахерская на каждый городишко была одна, да и не везде. Это теперь красоту наводят на каждом углу, a тогда было совсем по-другому.
Один парикмахер, и тот стриг сикось-накось. Уши обрезал. Полжизни проводил в кабаке. Говорят, там с него тоже деньги брали через раз, как он со своих клиентов.
Время такое было, трудное, послевоенное. Все друг другу помогали, как могли. Нужна была надежда: просто знать, что были такие люди, и были они среди всех прочих, прямо среди нас...
На Пантеон, конечно, не заработали. Но маленькую память заслужили.
Пусть и не громкий праздник — освобождение Парижа. А урок.
Главное, не забывать.
Елена Кондратьева-Сальгеро, журналист, главный редактор литературного альманаха «Глаголъ», Франция
26 февраля 2024
Колонки
Постсоветская игра Макрона
Максим Минаев об активизации внешней политики
Франции
23 января 2024
Колонки
Скромное обаяние евроремонта
Елена Кондратьева-Сальгеро об отмене национальных
государств
12 января 2024
Колонки
В тени Макрона
Максим Минаев о новом профиле правительства
Франции