Битва с тенью

Правление Трампа ознаменовалось одной существенной сменой политологического дискурса: концепт «глубинного государства» перестал быть маргинальной темой, граничащей с «теорией заговора», и переместился в центр вполне серьезных исследований. Тут же выяснилось, что оно существует, что классический институционализм не работает так, как предписано, и что влияние, т.е. возможность воздействовать на систему ценностей и трансформировать ее, оказывается зачастую более существенным, нежели сам процесс принятия решений. Более того, становится очевидным, что именно симбиоз глубинного государства и политических институтов и позволил Соединенным Штатам занять в свое время позицию глобального гегемона, которую они еще по инерции, несмотря на недавние полные разочарования слова Борреля, пока продолжают сохранять. Ставшее явным это второе измерение заставляет переосмыслить структуру сегодняшнего противостояния России и Запада: коли оно идет в двух плоскостях, то есть ли у нас собственное глубинное государство, способное противостоять англосаксонскому? В открывшемся контексте его наличие становится, ни много ни мало, гарантией реального суверенитета. 

Тут нам не обойтись без некоторого погружения в историко-теоретические сюжеты, позволяющие понять, что такое глубинное государство вообще, как оно появилось, и как функционирует. Дело в том, что классический институционализм, исходящий из того, что система институтов работает так, как предписано, никогда не работает на практике, и это — хорошо известный факт. Действительно, чиновник, действующий исключительно в рамках регламента — худшее обретение для системы власти, доминировать будет буква закона в ущерб его духу. Функционирование же вообще всех институтов исключительно по регламентам быстро приведет к катастрофе: регламенты будут моментально устаревать, погруженная в их постоянное переписывание система — коснеть и терять связь с внешним миром, и промежуточной стадией перед распадом станет худший из вариантов авторитаризма, ибо он будет бессмысленен. 

Но дело в том, что классический просвещенческий институционализм невозможен не только на практике, но и в теории. И в этом в полной мере отдавал себе отчет один из его создателей, Жан-Жак Руссо. Собственно, вся институциональная теория, где чиновник — легко замещаемый «винтик в механизме» — возникла как попытка обосновать легитимность власти «снизу». Для этого Руссо изобрел метафору «общественного организма», сравнив политсистему с частями человеческого тела: власть — это голова, аристократия — руки, купцы — живот, крестьяне — ноги, и вменив «организму» общую волю и свободу. Сразу отметим, что метафора эта была сильным упрощением — сложное уподоблялось простому, попросту говоря, концепт «машины» объяснялся через концепт «бибики», — и в этом плане была идеологемой, т.е. объяснением политики неполитическим слоям общества, но никак не ее пониманием. Как идеологему ее Руссо и использовал: он вменил своему «организму» общую волю, и довольно тираническое право ее применять ко всем своим членам: «если кто-нибудь откажется повиноваться общей воле, то он будет принужден к повиновению всем политическим организмом; а это означает лишь то, что его силой заставят быть свободным». А вот разумности, т.е. способности ставить цели и их достигать, Руссо в «организме» не обнаружил: последнюю он делегировал мистической фигуре «Законодателя», который, будучи коллективным, ставит цели, для их легитимации, изобретает новые религии, при этом не является частью системы и действует методами более эффективными, нежели принуждение. Иными словами, функцию реального управления Руссо делегировал теневой сетевой структуре — тогдашнему «глубинному государству», под которым он и разумел масонов, спрятавшихся под метафорой «братства».

Само же «глубинное государство» возникло еще столетием раньше, в Англии. Оно стало ответом английской аристократии на реформы Генриха VIII, присовокупившего к собственной власти еще и право творить законы, и представляло собой симбиоз двух сетей, наследственной, представленной аристократией, и подконтрольной ей меритократической, которая одновременно была частью системы государственных институтов. Дело в том, что аристократия, обнаружив свое юридическое бесправие, быстро нашла эффективный способ контроля власти: главным стало не то, что решал король, а то, как это исполнялось (или не исполнялось). Способом же контроля включенных в теневую сеть чиновников, кроме коррупционных «пряников», стал ритуальный компромат, т.е. засвидетельствованное и задокументированное преступление, состоявшее в нарушении адептами общепринятых норм и правил, на тот момент — христианских: в случае обнародования последнего любой отступник терял не только репутацию, но и оказывался подсуден в рамках действовавшего законодательства. 

Управленческая пирамида существует по тем же законам, что и финансовая: верхушка получает свое, в то время как «низы» постепенно обнаруживают, что их, по сути, кинули, они дали на себя компромат, но не получили взамен ничего существенного. Жить под дамокловым мечом крайне сложно. Соответственно, обнаружив себя в значимом количестве, они начинают пытаться этот «меч» превратить в ненастоящий, в «картонный» — иными словами, декриминализовать компромат, т.е. превратить его в неподсудную часть нормальности. В Англии этот тренд обрел формат движения кальвинистов, «отменивших» грех вообще, и в итоге вылилось в кромвелевскую революцию, в ходе которой были снесены аристократы, что и породило реакцию в виде Славной революции, в ходе которой аристократы восстановили контроль над взбунтовавшейся теневой управленческой сетью. 

Этот краткий исторический экскурс, наверное, не стоил бы упоминания, если бы Англия затем не превратила бы технологию «глубинного государства» в экспортный товар, т.е. в инструмент своего влияния и шпионажа, вполне успешно реализованного и во французском Просвещении, и в первоначальном управлении североамериканскими колониями, и во многих иных местах. И дело тут даже не столько в умысле, сколько в том, что английская аристократия не умела и не могла строить ничего иного: права у короны остались прежними, а значит, ключевым оставался контроль не над тем, что решает власть, а как эти решения исполняются. Критичными тут представляются два момента, порождаемые функционированием англосаксонского глубинного государства. Во-первых, это, по определению, девиантная система ценностей теневой сети коррумпированного чиновничества, поскольку контроль путем компромата никуда не делся, а компроматом является неприемлемое для общества и наказуемое отклонение от актуальной системы ценностей. Во-вторых, это порождаемые этим фактом циклы «нормализации компромата»: по мере того как количество включенных в теневую сеть адептов растет, размер извлекаемых от принадлежности к сети вознаграждений падает, в то время как репутационные и прочие риски от данного на себя компромата остаются прежними; это порождает тренд «нормализации» компромата, когда прежде преступное объявляется вариантом нормы. Обнесенные участники сети таким образом «спрыгивают с крючка», но ценой трансформации системы ценностей всего общества. Собственно, современный тренд нормализации на Западе всевозможных сексуальных отклонений является, кроме прочего, явным признаком завершения там очередного цикла. 

Тут мы, наконец, можем перейти собственно к России. И обнаруживаем самое интересное: у нас их, оказывается, есть целых два, подобно двум головам у орла на гербе. Первое, «удерживающее», прямо вытекает из факта громадных территорий, множества климатических поясов и разных условий хозяйствования, делающими невозможным привычное для Европы централизованное управление. Власть на местах должна быть автономной в части принятия неотложных решений: пока информация дойдет до центра, пока оттуда будут получены указания, пока они вернутся обратно, ситуация безнадежно устареет. Поэтому решения на местах принимаются немедленно, на свой страх и риск, и если все получилось «как надо», то действует принцип «победителей не судят». И поэтому для этого глубинного государства критически важным становится ответ на вопрос, «а как надо»? Иными словами, критично наличие единой системы ценностей, одинаково понимаемой и на местах, и в центре, и разделяемой обществом. Таковой системой в имперские времена и было Православие с его базовым кодом справедливости, что, к слову, обеспечило успешную интеграцию в империю и исламских, и буддистских культур, поскольку там в основе — тот же код справедливости. Да и в советский период в этом плане особо ничего не изменилось — советская идеология выстраивалась на том же самом коде, придав ему светскую форму. А сегодня все остается — или, вернее сказать, возвращается — примерно в те же рамки: с неизбежностью приходит понимание, что по-иному управлять Россией просто невозможно.

Второе, «модернизаторское», находится, по большому счету, между Россией и Западом, и возникает оно даже не с реформами Петра I, а еще раньше — при Иване IV, когда Англия, оценив преимущества открывшегося тогда пути по Волге в Персию, начинает активно строительство тут своих сетей влияния. Западные технические инновации, на тот момент — чугунные пушки и ядра (в России тогда пушки лили из меди, а порох научились делать только в 1645 г.) и стали материальной основой тогдашних прозападников, с трудом, впрочем, переживших Смуту. При Петре I западничество получает новый и мощный импульс развития, инноваций катастрофически не хватало. Собственно, это глубинное государство осознавало себя вполне русским: ведь целью заимствований были в первую очередь технические инновации, которые приносились на родину. Иной вопрос, что заимствовались они вместе с западными, как правило, протестантскими культурными кодами и, судя по всему, вместе с технологией «глубинного государства», немедленно превращавшегося в инструмент влияния Запада на Россию: принадлежность тех же декабристов к масонам сегодня является общеизвестной. Накопление западных культурных кодов продолжалось до некоей критической массы, после чего следовала реакция консервативного глубинного государства: обнаружив уже существенную эрозию опорной для себя этической системы, оно попросту «сносило» модернизаторов со всех постов, отправляя их в ссылки в места не столь отдаленные. Первый раз это произошло при Анне Иоанновне, разорвавшей «Кондиции», а затем периодически воспроизводилось с примерным интервалом в сто лет.

Что интересно, этот конфликт каждый раз мог быть разрешаем куда с менее разрушительными последствиями, нежели это происходило в реальности. Ведь прагматические цели обоих глубинных государств, как правило, совпадали: никто не был против технологических инноваций, и решение вопроса могло быть найдено в когнитивной деконструкции, т.е. в отделении инноваций от их ценностной «упаковки», и осмыслению их в рамках собственной ценностной системы — что сегодня по умолчанию делает Китай, и что Хантингтон назвал «модернизацией без вестернизации». Однако, во всех циклах конфронтации двух глубинных государств к этому, увы, не оказалось способным ни одно их них. Ближе всего к этой задаче, как ни странно, подошел родоначальник российских «западников» П.Я. Чаадаев, когда, исчерпав запас применения той же «органической» метафоры Руссо к критике российской реальности, обратил аналитический взор на собственно Запад — и немедленно стал одним из самых ярых критиков протестантизма. Попади он тогда на Запад, он с неизбежностью стал бы там диссидентом, тем самым предвосхитив судьбу многих последующих российских мигрантов: отечественные культурные коды и образуют смысл жизни, и когда требуется от них отказаться, русский человек либо начинает бунтовать, либо, согласившись, обнаруживает, что потерял себя. 

Собственно, сегодняшний момент — он вновь про возможность союза двух наших глубинных государств: последние, пережив в легкой, по меркам нашей истории, очередной конфликтный цикл, едва ли не впервые получили шанс понять друг друга, и перейти от привычного тактического взаимодействия к стратегическому союзу. Главные условия для этого создал сам Запад: после очередной итерации «нормализации» ранее предосудительного и преступного его этическая система ну как бы уж слишком далеко ушла в отрыв от традиционных для России этических норм и принципов, мы при этом не говорим даже о поднятой им на флаг антирусскости. Обращенная на Запад голова российского орла в такой ситуации явно возвращается на свое, предназначенное гербом, место: если до этого она предпочитала смотреть на Россию глазами Запада, то теперь она начинает смотреть на Запад глазами России. И признаки этого мы видим и в быстрых темпах возвращения России себе уже было делегированного Западу технологического суверенитета, и в обретении способности производить и, самое главное, внедрять инновации, и в полном отсутствии у элит того комплекса неполноценности в отношении Запада, который наблюдался у элит позднесоветских. Да, пока только первые шаги самоосознания себя — но их правильность является условием дальнейшего пути. 

Преодоление трехсотлетнего конфликта двух российских глубинных государств, впрочем, дело системное, которое потребует переосмысления себя и своей истории, равно как и осознания принципов реального устройства англосаксонского глубинного государства, доминирующего сегодня в западном мире. И это, кроме прочего, означает необходимость реконцептуализации актуального языка описания политики, которая должна стать не архаизацией, а напротив, его качественного развития: в рамках нового языка Запад должен быть осмыслен не более чем один из вариантов возможного развития, без явно завышенных претензий на универсализм этого пути. В этом, кстати, может существенно помочь уже осуществленный Россией разворот на Восток, откуда стоит позаимствовать одну крайне существенную инновацию. Примером тут может служить Китай, осуществивший ту самую «модернизацию без вестернизации» уже просто потому, что он и не может автоматически заимствовать концепты, этого не позволяет его иероглифическое письмо, выражающее понятия, а не слова: любой попадающий в оборот концепт, для того, чтобы быть переведенным, требует осмысления в рамках собственной мировоззренческой системы. Иными словами, Китай автоматически производит ту самую когнитивную деконструкцию, о которой не задумались российские элиты ни при первых, ни при последующих контактах с Западом, искренно — и с разрушительными последствиями — воспринимавшие Запад в собственной системе координат. 

Освоение этого ноу-хау позволяет не только на системной основе уже навсегда примирить оба наших глубинных государства, но и добавить к прочим имеющимся суверенитетам и когнитивный суверенитет, который из интуитивно ощущаемого может, получив адекватный язык описания политики, стать вполне осознаваемым и формулируемым. В этом случае сегодняшняя конфронтация с Западом, приходящим в ужас от перспективы жить по средствам, завершится сбалансированным и справедливым миропорядком, в котором Россия будет играть свою весомую роль. При этом порядок этот будет во многом старым, имея в виду, что на новом уровне восстановится тот порядок вещей, который существовал до колониальной экспансии Запада.

Кирилл Коктыш, доктор политических наук, профессор кафедры политтеории МГИМО

#КириллКоктыш