Пять осколков
литературный критикВиктор Топоров
«Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной»... Так написал себе на сорокалетие Иосиф Бродский, которому 24 мая исполнилось бы 69 лет. А умер в 55...
Есть две расхожие истины: «Поэту лучше умереть молодым» и «Писателю в России нужно жить долго». Обе во всей своей кажущейся противоречивости верны — и обе вспоминаются в последний месяц, когда едва ли не главным литературным жанром стали у нас, увы, некрологи.
Один за другим ушли поэты Михаил Генделев (1950 г.р.), Алексей Парщиков (1954), Лев Лосев (1937) и Всеволод Некрасов (1934), между двумя последними смертями вклинился уход прозаика Михаила Кононова (1948). Четверо из них были, подобно Бродскому, эмигрантами, а пятый — Некрасов — и при советской власти, с которой у него были серьезные стилистические разногласия, и после ее крушения как был, так и остался эмигрантом внутренним.
«Мы не в Изгнании, мы в Послании», — отчеканила когда-то Зинаида Гиппиус — и с тех пор эту величественную, как шапка Мономаха, фразу то и дело примеряют на себя сотни, если не тысячи безымянных эмигрантских сочинителей. «Перед нами памятник Неизвестному Солдату Рабиновичу, — гласит старый еврейский анекдот. — А почему неизвестному? — Потому что неизвестно, был ли он солдатом!»
Про пятерых ушедших за последний месяц достоверно известно, что они были, каждый на свой лад, сильными и оригинальными художниками слова — и сейчас не время расставлять их по ранжиру. Куда уместнее вспомнить обстоятельства, при которых они в изгнание удалились.
Чистой воды эмигрантом можно назвать, пожалуй, лишь Лосева. Преуспевающий ленинградский литератор, он сознательно покинул СССР, чтобы получить возможность заниматься, чем ему хотелось, — оригинальным поэтическим творчеством — и превратился в результате в типичного американского «университетского поэта», правда, пишущего почему-то по-русски, и, главное, хорошо пишущего! Друг и биограф Бродского, человек чести, он прожил сравнительно долгую, достойную и, в общем-то, завидную жизнь. В тени гения, да, но не теряя лица и в тени.
А вот представитель питерского андеграунда 1970-х Генделев не столько эмигрировал, сколько возвратился на историческую родину! В Израиле его несамостоятельный поначалу голос налился силой и окреп; его патриотическая, чтобы не сказать империалистическая лирика напоминала стихи Киплинга — еврейского Киплинга, пишущего, опять-таки, по-русски. Он начал наезжать в Россию, подолгу жил здесь, издавался в Москве, но умер и упокоился на Земле Обетованной.
Имя Алексея Парщикова гремело в предперестроечные и перестроечные годы по всему Союзу. Он успел прославиться на родине — пока поэзия еще оставалась поэзией, а слава — славой. А потом метареалистов (в число которых он входил) потеснили концептуалисты и иронисты. А потом на смену концептуалистам пришли уже откровенно никчемные грантососы, бесстыдно объявившие, будто поэзии не требуется читатель! Парщиков съездил на несколько лет в США, вернулся, не нашел себе места в новой жизни и уехал за «еврейским куском хлеба» в Германию.
Михаил Кононов — автор одного, но великого, романа. Коренной и, если так можно выразиться, неискоренимый петербуржец, об эмиграции даже не помышлявший. Длинная цепочка бытовых драм то ли выдавила, то ли, скорее, случайно вынесла его в Германию — и произошло это в канун того, как «Голая пионерка» стала международным бестселлером, а спектакль по ней — с Чулпан Хаматовой в главной роли — прогремел в Москве. И Кононов радовался этому — тою частью мозга, которая оставалась у него после нескольких безжалостных хирургических операций.
И, наконец, Некрасов... Модернист и экспериментатор, он придерживался отечественной традиции лишь в одном отношении: свято верил в неразрывную связь этики с эстетикой (и в главенство первой). Советскую власть не устраивала его эстетика, в постсоветских поэтических (я бы даже сказал, постпоэтических) кругах он днем с огнем искал, но так и не смог найти этического начала. И отшатнулся, как его великий однофамилец, от праздно болтающих...
Пять жизней, пять драм, пять осколков.
Осколков чего?
Вот об этом-то задумываться, пожалуй, всего тяжелее.
