Литература и политика
литературный критикВиктор Топоров
Итоги «десятилетки Путина» в области изящной словесности подводить, пожалуй, еще несколько преждевременно, тем более, что принятое в литературной критике рабочее название «нулевые годы» едва ли настраивает на торжественно-юбилейный лад. Правда, буквально полгода назад вышло произведение, приравнять которое к «нулевым» просто не поворачивается язык. Я имею в виду роман москвича Александра Терехова «Каменный мост», представляющий собой эпическую по размаху и грандиозную (хотя и не безупречную) по исполнению попытку соединить распавшуюся, по Гамлету, связь советских и постсоветских времен.
А в двухтысячном году (так сказать, «на заре») выстрелил романом «Укус ангела» сразу же ставший знаменитым петербургский прозаик Павел Крусанов. Любопытно, что сенсационному успеху этого философски-политического романа не помешала, а, наоборот, только поспособствовала его идейная неоднозначность, чтобы не сказать загадочность, обернувшаяся в критике множеством прямо противоположных интерпретаций. Следует отметить, что вопросы «Что означает «Укус ангела»?» и «Who is mister Putin?» завладели умами практически одновременно.
Год спустя прогремел «Господин Гексоген» - причем прогремел дважды: сначала по выходе в подчеркнуто интеллектуальном издательстве «Ad Marginem», а затем – после присуждения Александру Проханову за эту книгу премии «Национальный бестселлер». От «Господина Гексогена» потянулась длинная цепочка антиутопий неодинаковой степени фантасмагоричности, в числе авторов которых, наряду с профессиональными, а порой и знаменитыми писателями (упомяну хотя бы Пелевина и Сорокина), оказались и такие неожиданные в литературе фигуры как Владимир Соловьев и Сергей Доренко. Да и лауреат «Нацбеста» Александр Проханов продолжил поставлять по антиутопии (а то и по две) ежегодно.
Накал политических страстей заметно понизился по сравнению с 1990-ми, и чуть ли не вся политика ушла под ковер – или в «ящик». Туда же, в «ящик», устремилась за ней и литература; появилась целая плеяда писателей, успех книг которых намертво повязан с частым мельканием их лиц на экране: Виктор Ерофеев, Михаил Веллер, тот же Проханов… Один из членов этой «бригады» - Дмитрий Быков – опубликовал полтора года назад целый роман «Списанные» - о том, на что готовы пойти иные из них, лишь бы не попасть на телевидении в «стоп-лист». Впрочем, как раз «амбивалентного» Быкова – и без всякого «стоп-листа» - в последнее время успешно выдавливает из амплуа удачливого телеписателя «позитивный» Сергей Минаев.
В «нулевые годы» сложился и несколько парадоксальный тип писателя-политика. Парадоксальность тут в том, что политик это, как правило, оппозиционный, а прозаик, напротив, сугубо традиционный, - Эдуард Лимонов, Захар Прилепин, Сергей Шаргунов, - что, при всей субъективной серьезности «политической борьбы», наводит все же на мысль о том, что политика для них в первую очередь – игра, а изящная словесность – истинная натура. Что и к лучшему, поскольку от всех троих мы ждем в первую очередь новых книг.
К литературно-политическим сюжетам, правда, еще более маргинального свойства, относятся и неуклюжие преследования «Нашими» книг Сорокина (собственно, как раз и утвердившие его в статусе живого классика), - а также «переписка» Михаила Ходорковского с двумя Борисами - Акуниным и Стругацким, - переписка, в которую, на мой смиренно-скептический взгляд, все трое ее участников не привнесли ничего, кроме звучных фамилий, - всё остальное сработано рабами Рима, сиречь безымянными пиарщиками.
Никаких реальных гонений на литературу и литераторов в обозреваемый период не было. Тем не менее, дала о себе знать определенная опаска – и в литературной среде, и особенно в издательском бизнесе. Кое-кто в инициативном порядке включил опцию «внутренней редактуры», которая, как известно, страшнее любой цензуры.
Упадок литературы в девяностые годы многие объясняли тем, что жить стало наконец-то интереснее, чем писать. В «нулевые» жизнь заметно поскучнела и обуржуазила, однако литературе это новых сил не прибавило. Интерес к чтению не то чтобы сошел на нет, но в существенной мере переместился в сторону либо утилитарно-познавательной литературы, либо уж откровенно бульварного чтива. Начавшее было складываться общество потребления заявило о себе (в литературе, хотя, понятно, не только в ней) прежде всего как общество инфантильного потребления. Правда, серьезной и полусерьезной словесности удалось изобразить и новый социальный тип, получивший известность под кодовым названием «офисный планктон».
Кризис, ударивший как мороз (как первый мороз?), отразился скорее на настроении и качестве жизни писателей, чем на идейно-тематическом репертуаре их произведений. Впрочем, у прозы, как известно, длительный инкубационный период, а поэзии (куда более оперативной) у нас нет. Один Всеволод Емелин, уже успевший написать: «Пусть сильнее грянет кризис!» А глубину кризиса (литературного в том числе) суждено промерить, пожалуй, только в следующую «десятилетку».
