Революция делается легко!

«Десять дней, которые потрясли мир». Про эту книгу слышали все, но мало кто ее читал. По понятным причинам: долгие годы она была не то чтобы запрещена, но и не разрешена — напечатанные экземпляры хранились в спецхране. Удивительно, казалось бы — апологетическая книга американского писателя о социалистической революции в России, написанная очевидцем, выгодно оттеняющая критический взгляд еще одного свидетеля — Герберта Уэллса с его «Россией во тьме». Ленин, прочитав «Десять дней...», пришел в восторг и требовал, чтобы книгу перевели на все языки, издали миллионными тиражами, чтобы каждый пролетарий на самом дальнем краю этого мира получил ее в дар от революционных Советов.

Но Иосиф Виссарионович завет Владимира Ильича не выполнил. Даже наоборот: книгу велел изъять и запрятать под замок. Хотя с самим автором в свое время даже приятельствовал. Выбравшийся из России американский коммунист Джерри Рубен потом вспоминал, что Рид был от Сталина в восторге и называл его своим лучшим другом. Разгадка, впрочем, простая: Троцкий в «Десяти днях...» чуть не на каждой странице, а Иосиф Виссарионович не упоминается ни разу.

И надо сказать — хоть эта мысль может показаться едва ли не крамольной — литератор Джон Рид должен быть благодарен своему «лучшему другу» за такую услугу. «Десять дней, которые потрясли мир» вряд ли могут кого-то потрясти художественными достоинствами. Бесконечные совещания, митинги, выступления... Трескучий язык раннесоветской пропаганды. Как будто и не автор «Восставшей Мексики» ее написал, а совсем другой человек. Правда, по-видимому, кроется где-то посередине: над книгой трудился и автор, и другой человек, которого мы не знаем, но догадываемся, из какого он был ведомства.

Иначе как объяснить, что мастер искрометных пассажей, остроумных ремарок (Лютчая гостинтса! — сказали мы извозчику по-русски) вдруг начал выражаться вот таким языком:

«Карахан отвечает с ходу, не задумываясь: гибкая организация, чуткая к народной воле, выражаемой Советами, предоставляющая величайшую свободу местной инициативе»

Впрочем, были и другие объяснения произошедшей с автором блестящих очерков (гений журналистики!) метаморфозы. Надежда Константиновна Крупская, вообразившая себя в те годы выдающимся педагогом, писала, что американский писатель Джон Рид «был страстным революционером, коммунистом, понимавшим смысл событий, смысл великой борьбы», без какового понимания полезной книги не напишешь, а выйдет что-то вредное, как у Толстого, Канта, Ницше, Лескова, Шопенгауэра, которых она, заведуя отделом Наркомпроса, запретила...

Так кто же он был, этот странный американец, нашедший последнее упокоение у Кремлевской стены?

Баловень судьбы. Он удачно родился. Его дед по матери был классическим американским первопроходцем, но открывал не земли (они уже все были открыты и освоены), а новые заводы — газовые, чугунные, сталелитейные. Семья была богатая, но, против ожидания, не консервативная. Дома царил культ образования. Отец — успешный бизнесмен, но университета не окончил, и это обстоятельство угнетало его всю жизнь. Так что детям университета было не миновать. И, конечно, это должно быть не какое-то захолустное заведение на Среднем западе — Гарвард!

Это была идеальная стартовая площадка. Превосходное образование, нужные знакомства, полезные контакты, связи. Но Джон Рид был бы кем-то другим, а не самим собой, если бы стартовал вместе с однокурсниками — в крупные корпорации и частные адвокатские конторы.

Анфан террибль. Уже в Гарварде Джон начинает шокировать достопочтенную буржуазную публику, частенько захаживая на заседания Социалистического клуба. Его основал Уолтер Липпман, будущий пулитцеровский лауреат. Он, кстати, первым и раскусит своего приятеля — в эссе «Легендарный Джон Рид» (1914) опишет его как невероятно талантливого игрока, авантюриста без особых убеждений, для которого процесс важнее сути, который наслаждается всеобщим вниманием и должен — по зову своей натуры — оказаться в самом эпицентре, в самом пекле. Другой бы обиделся — Джон, прочитав эссе, расхохотался. Ему хотелось славы, внимания, богатства, и все средства тут были хороши.

Он много пишет — стихи, пьесы, памфлеты — и везде успех (баловень судьбы!), быстро приходит мода, редакторы соревнуются, кто предложит гонорар крупнее, тему — интереснее. Богемный Гринвич Виллидж принимает его как родного — он пишет колонки и репортажи о балах, которые устраивают мафиози, о ночных попойках с гангстерами, визитах к проституткам, кутежах с портовыми грузчиками и пьяными матросами. Но все это — не то, мало, скучно, приземленно... и вот он уже — где бы вы думали? — в Мексике, завернувшись в пончо, в сомбреро, скачет бок о бок со своим новым другом — и кто же этот новый друг? Сам Панчо Вилья, легендарный революционный генерал, вождь восставших мексиканских пеонов...

Мексика. «В течение четырех месяцев я скакал на коне сотни миль через палимые солнцем равнины, спал на земле вместе с солдатами, танцевал и пировал в разграбленных асьендах всю ночь напролет...»

На родину Джон Рид возвращается в ореоле славы лучшего военного корреспондента своего времени. Но на лаврах долго не почивает — отправляется в Европу, на фронты Первой мировой. Уже во второй раз. Он видел начало этой бойни, протестовал против вступления в нее Соединенных Штатов, из-за этих протестов попал в списки неблагонадежных, его даже судили за антиамериканскую деятельность. Но война влекла его, как магнит. Балканы, Румыния, Италия — и везде он в самом пекле, и все как будто играючи — русская рулетка, повезет-не повезет... Несколько раз его принимали за шпиона, арестовывали, и лишь спешно выправленные бумаги из американского посольства спасали его от расстрела.

Его компаньон и биограф, бостонский священник Альберт Рис Вильямс позже напишет о сцене, которая его потрясла. Они ехали мимо какой-то деревушки, началась бомбардировка, Джон схватил шофера за плечо и закричал — туда, туда! Деваться некуда, шофер покатил прямо под обстрел, и вдруг — позади, на дороге, где они были несколько секунд назад — разрыв, грохот, воронка — бомба! Вильямс посмотрел на Рида и ему почудилось, что тот едва ли не упивается этим моментом...

Однако военные репортажи Рида были далеко не восторженными. Почтовая служба США даже отказывалась принимать его бандероли и пересылать телеграммы. В апреле семнадцатого президент Вудро Вильсон объявил о вступлении Соединенных Штатов Америки в войну. Страну охватил милитаристский угар. Рид был в отчаянии.

Он возвращается в Америку, женится, разводится, порывает с одними друзьями, заводит новых. То он богат, то закладывает отцовские часы... И во всем этом что-то неестественное, избыточное — это раздражает уже и самых близких: пора наконец остепениться, уже не мальчишка, в конце концов... Но куда там.

Кто-то из друзей скажет потом: его завораживал абсурд. Может быть, из этого и родился самый главный, самый абсурдный роман его жизни — роман с Россией...

Россия. Декабрь семнадцатого. Фронт. Над немецкими окопами ветер гоняет листовки. «Soldaten! Возвращайтесь домой! Делайте революцию! Революция — это легко!» Текст листовки сочинили два американца. Писатель-коммунист и бывший священник из Бостона. Рид и Вильямс. Они теперь работают на большевиков.

Джон Рид знает, что говорит. Он в России с августа семнадцатого — корреспондент журнала «Masses». Но разве может он остаться лишь сторонним наблюдателем? Нет, конечно. И вот он уже разбрасывает листовки с грузовика, выступает на митинге... И, разумеется, в 11 часов вечера 7 ноября Джон Рид вместе с новой возлюбленной — Луизой Брайант — не мог не оказаться в только что захваченном большевиками Смольном. Временное правительство пало на его глазах. Революция — это легко!

Он пытается вернуться в Америку — его, американского гражданина, не пускают несколько месяцев: опасный элемент! И в самом деле — опасный. Луиза везет в своем багаже тайные инструкции (у нее особый статус — дипкурьер). У Джона Рида статус еще выше — он назначен на пост советского консула в Нью-Йорке! Вильямс утверждает, что затею с консульством для Рида придумал Троцкий, но под давлением американского посла Советы в итоге отозвали назначение.

Кажется, столь любимый веселым американцем абсурд уже зашкаливает... Но дальше будет еще захватывающе, еще абсурднее.

На родине он участвует в создании коммунистической партии, несколько раз попадает под суд (обвинение все то же: антиамериканская деятельность), отбивается от обвинений, что он платный агент большевиков. И осенью 1919-го отправляется в третье путешествие в страну своей мечты — в Советскую Россию. Чтобы уже никогда не вернуться...

Делегат Второго конгресса Коминтерна от Коммунистической партии Америки, белый южанин Джон Рид представляет также и угнетенное негритянское меньшинство. Конгресс шлет привет «товарищам неграм» — скоро, скоро мировая революция уравняет всех — и белых, и черных!

— Коммунисты не должны стоять в стороне от движения негров за социальное и политическое равноправие, которое теперь, в момент роста расового самосознания, широко распространяется среди негритянских масс. Коммунисты должны использовать это движение, чтобы показать бессодержательность буржуазного равенства и необходимость социальной революции, не только освобождающей рабочих от рабства, но и являющейся единственным средством освобождения негров, как угнетенного народа.

(Из выступления на Втором конгрессе Интернационала)

Но нет такой игры, в которую можно играть бесконечно, а в русскую рулетку с самой судьбой — тем более. Трудно оставаться восторженным романтиком, когда твою жену не пускают к тебе через границу, когда твоих друзей — таких же веселых авантюристов — объявляют «иностранными буржуазными элементами» и отправляют в концлагерь. Член исполкома Коминтерна Джон Рид мечется между посольствами, Смольным, Наркоминделом (который еще недавно патрулировал с винтовкой за плечами), пытаясь выправить бумаги себе, друзьям, знакомым... Все слишком абсурдно даже для него, короля абсурда:

Они здесь пытаются освободить весь мир, а я не имею возможности ни критиковать правительство, ни выражать симпатию не то что по отношению к капиталистам — даже к меньшевикам, которые тоже коммунисты.

В октябре двадцатого Джон Рид и Бела Кун уезжают на Кавказ. В Баку проходит Съезд народов Востока, товарищ Рид не может пропустить такое важное событие! В пути пишет письмо Луизе — он вернется через неделю, она наконец уладит все формальности, они встретятся в Москве.

И он ее встретит.

Чтобы умереть у нее на руках.

В России — эпидемия тифа. Одна из ее бессчетных жертв — блестящий выпускник Гарварда, друг Панчо Вильи, лучший военный корреспондент современности, несостоявшийся советский консул, игрок и авантюрист, десятки раз смотревший в лицо смерти, представитель угнетенных негров, делегат Второго конгресса Коминтерна Джон Рид.

Джек лежал в большом серебряном гробу, весь в цветах, а вокруг развевались знамена...

...Когда мы тронулись в путь, было холодно, небо хмурилось, шел снег. Помню, как плакали люди, развевались знамена и военный оркестр все снова и снова играл похоронный марш... На Красной площади я старалась быть мужественной...

...Я не помню, что говорили ораторы. Я помню только их прерывистые голоса. Потом я почувствовала, что они умолкли, а знамена начали низко склоняться...

Луиза Брайант

20 октября 1920-го игра закончилась.

Андрей Шухов специально для «Актуальных комментариев»