Стамбул. 3

 

 

 

13

 

Настоящим человеком ты можешь почувствовать себя в стамбульской парикмахерской, каждая из которых варьирует название профессии на свой лад: есть coiffeur, kuaforu, kuafor. Главное отличие от отечественных цирюлен здесь состоит в том, что заведение может быть любым по уровню и статусу, по количеству кресел и ножниц (они, кстати, всегда подогреваются), но стригут тебя как на свадьбу или в последний путь. Парикмахер молчит, не говорит ни о погоде, ни о привычках или последних новостях, спрашивая лишь детали, относящиеся к самому процессу – человек, который стрижет, предельно собран и увлечен, в какой-то момент он и спрашивать перестает, справедливо полагая, что лучше знает, как надо.

 

Неудивительно, что он оказывается прав.

 

Вдохновенность стамбульского парикмахера сродни вдохновенности торговца или чистильщика обуви. Последнему трудно остановиться – он искренне полагает, что ботинки недостаточно начищены, и если потереть еще вот здесь, обувь можно продать дороже, чем ты ее купил. Я бы продал, честно говоря. Странно, что в Москве с ее вечной грязью и какой-то невозможной солью, разъедающей любую кожу, чистильщики обуви не прижились. Вероятно, местные милиционеры брали бы с сидящих перед своими коробками с семью щетками мужчин такую цену, что мужчины подались в другие сферы деятельности – ничем иным объяснить отсутствие людей этой благородной профессии у нас невозможно.

 

14

 

Турецкий хамам тоже существенно отличается от того, к которому мы привыкли. Если идти не в туристское заведение, рассчитанное на человека, которому обязательно нужно показать до боли знакомую экзотику, а податься в обычную стамбульскую баню, то первое, что неприятно поразит – это холод. В хамаме не жарко, здесь не парятся, а разговаривают, моются, обсуждают дела, встречаются вечером. 

 

Но если лечь на камень, стоящий в центре зала и находиться в неподвижном состоянии минут десять, можно понять, зачем все это вообще придумано. Хамам прогревает – паром и горячим камнем – это единственные банные приспособления, удивительный аскетизм для стремящегося к кричащему разнообразию Востока. 

 

Хамам при всей его холодности прекрасно выводит пот: если на улице ежедневно +30, трудно придумать лучшее заведение для отдыха. Бросаться из жары в парную или сауну было бы слишком, а летом в хамаме поначалу холоднее, чем на улице. Мы вообще склонны недооценивать влияние природных условий на тело: один мой приятель как-то удивительно точно нашел объяснение тому, что Камасутра в России так и не прижилась. Индия, говорил он, страна слишком жаркая для игр в full contact, поэтому приходится придумывать легкие варианты связи; в России же хорошо бы сначала отогреться, просто прижавшись поплотнее друг к другу.

 

15

 

В Турции вообще многое связано с климатом, даже мелочи. Особенно мелочи. Так длинные деревянные щипцы служат для того, чтобы снимать с веревок белье, яблоки стоят копейки, а чай вообще не имеет, кажется, реальной стоимости – так его на каждом углу много.

 

Главное следствие климата – то, что бы в России назвали «продовольственной безопасностью» – в Стамбуле трудно голодать, все растет, на подножном корму можно продержаться хоть весь год. Это, во-первых, делает рентабельным вечно упадочное в наших северных широтах сельское хозяйство, а, во-вторых, позволяет каждому чувствовать себя, по меньшей мере, сытым. 

 

Модернизация ведь – это не только и не столько технологии, которые можно и просто покупать, но еще и социальный климат. Я писал о том, что Турция – страна маленьких хозяев – ужасно собой гордится, рискну повторить это еще раз в ином контексте: уважение к любому труду, пусть ты чистишь обувь или продаешь каштаны, совершенно не обязательно чуть что заседать в совете директоров – не следствие модернизации, а ее неотъемлемая составляющая.

 

Мы уверены в том, что если человек сидит в своем институте за 10 тысяч рублей, то он «лох и лузер», что если кто-то открыл свое дело, то он явный прохиндей, если секретарша, то обязательно спит с начальником, если бухгалтер, то ворует, если строитель, то халтурщик, если военный, то «одна извилина, и та – от фуражки», если менеджер, то непременно бездельник. А уж если начальник, то точно клинический идиот. 

 

Отчасти все это правда именно потому, что мы так об этом думаем. И недельное пребывание в стране, где труд ценят, если и отвлекает от подобных мыслей, то ненадолго.

 

16

 

Стамбул живет еще и морем, которое до сих пор дает жителям столицы работу и пищу. На мосту, соединяющем две части города, стоят рыбаки – и действительно ловят рыбу. Вообще после Стамбула особенно трудно представить себе столицу без «большой воды»: мало того, что в этом есть и историческая, и географическая логика, существует еще и человеческое измерение экономической целесообразности подобного расположение. У воды как-то легче что ли, спокойней, проще.

 

Поэтому, перенеся столицу, Петр был прав, а большевики сильно прогадали, вернув статус главного города обратно Москве, по которой течет река, не имеющая для мегаполиса никакого значения. Если вода не несет функциональной нагрузки – она по-настоящему не судоходна, вокруг нее не громоздятся лавочки и рыбные ресторации (я боюсь даже подумать о рыбе применительно к Москва-реке – наверное, она годится только для учебника по сравнительной мутации) – можно с легкостью вырыть в спальном районе канаву и тоже назвать ее «рекой»: эффект – экономический, географический и человеческий – будет сопоставим.

 

Темза в Лондоне, Влтава в Праге, Дунай в Будапеште – если нет моря, сойдет и река, а вот если и реки как таковой не сыскать, трудно придумать подходящий отдых от назойливого ландшафта. В Питере ты можешь постоять хоть пару минут у Финского залива – этого хватает. В Москве тебе остается разве что зарыться в какую-нибудь нору и тихо скоротать там остаток жизни.

 

17

 

В этом, возможно, и состоит главный ответ на вопрос о том, почему российской столице (да и не столице тоже) так трудно освоить туризм. В туристическом центре хочется жить: он может быть дорогим или дешевым, грязным или до блеска вылизанным, исторически обусловленным или возникшем на искусственном острове посреди моря – но здесь хочется жить. Да, далековато от работы и дома, да, чужой язык и другая валюта, да, дороговато немного и не с кем поговорить, но где-то на периферии ты сам себе должен иногда говорить: «черт побери, а останусь ведь когда-нибудь, в старости приеду доживать свой век». Понятно, что в старости ты никуда не приедешь, но сама мысль делает твое пребывание осмысленным.

 

Можно хотеть жить и в Стамбуле с его рыбой, сумасшедшим движением и шумом, и в Вене с ее имперской строгостью, и в Токио с его безумным переплетением хай-тека и древней старины. Но как заставить туриста захотеть (хотя бы на миг) остаться в Москве, Питере или Угличе – этим вопросом не задается никто: все хотят продать «достопримечательности», которыми мир набит под завязку и без России. Продавать нужно даже не сервис, который в России традиционно хромает (все бы уже сейчас даже ничего, но вечное хамство – это никакому Стамбулу не снилось), а образ жизни, стиль, дух места. Vodka, matroshka, balalaika и Kreml для этого не годятся: кремлей, игрушек, музыкальных инструментов и алкоголя в избытке и без России.

 

Стамбул продает себя со всем тщанием: он похож на забытого сто лет школьного приятеля, к которому ты нет-нет да случайно наведаешься в гости, потому что помнишь: именно у него ты когда-то с кем-то познакомился, и в общем, все это было глупо, конечно, но так в то же время весело и правильно, что куда деваться – снимай с вешалки пальто, бери коньяк и вперед.

 

18

 

Настоящий городской туризм – это всегда борьба ног с желудком: ты слишком много ешь и слишком много ходишь пешком: не смотреть же столицу из окна автобуса и не отказаться же от местной кухни. 

 

В этой борьбе мне видится удивительно гармоничное сочетание аскезы и праздности, дающее то ощущение свободы, которое одно и необходимо путешественнику. Дорога вообще есть торжество сначала физиологии, а потом уже – сознания, а в случае со Стамбулом сумма запахов, звуков, ощущений так превышает все разумные пределы, что тебе ничего не остается, как отдаться этому городу. И – для чего все это и предназначалось – начать тратить.

 

Переход из одной валюты в другую на короткий срок – символическое признание в том, что ты готов потратить все деньги: не возвращаться же с чужими бумажками на родину. Каждый волей-неволей становится транжирой, будь он хоть трижды скупердяй. Отдавая евро за лиры, ты прощаешься навсегда и с одной валютой, и – уже заранее – с другой. Деньги вообще насквозь физиологичны, в них – вопреки распространенному в России убеждению – нет никакой идеи: они приходят, уходят, то будучи частью тебя самого, то – на короткий миг – переставая ею быть. Сумма трат не имеет в данном случае никакого значения, как не играет никакой роли для пешехода его рост и вес. Толстому коротышке идти труднее, но протопай по Стамбулу часа три-четыре – и устанешь, будь ты хоть кенийским бегуном. Потратив тысячу лир на ненужный лучший отель, сто лир на ненужные украшения или пятнадцать лир на ненужную рубашку, ты чувствуешь себя одинаково опустошенным.

 

И заполняешь пустоту вещами и впечатлениями. За тем ведь и приехал.

 

19

 

В путешествии, как и в толстовской войне, генералы никогда на исход сражения повлиять не в состоянии. Они могут совершать огромное количество ничего по сути не значащих действий, командовать армиями и правильно расчерчивать карту, а война идет словно бы помимо их желаний и возможностей, которые значат гораздо меньше, чем сила воли какого-нибудь солдатика.

 

Если бы город был живым в понятном нам смысле, он, наверняка, сказал бы (или дал понять), что не виноват в том, что в последний день, накануне томительных досмотров в аэропорту и дрянного кофе в самолете, мы всегда им недовольны. Дождь идет слишком сильно, солнце светит слишком жарко, портье улыбается слишком натянуто, кафе дерут слишком втридорога, сувениры кажутся слишком ненастоящими. Сам город, еще день назад приветливый и новый, знакомый и привычный, становится нарочито надоевшим. Те же мостовые, те же трамваи, те же продавцы каштанов, то же море и та же падающая, как театральный занавес, темнота.

 

Город, я уверен, и рад что-нибудь поделать с этой несправедливостью, но он не умеет провожать: завтра твой самолет улетит на север, а в аэропорту имени, разумеется, Кемаля Ататюрка сядут новые путешественники, которых нужно встретить и расположить к себе за то короткое время, которое и отведено городу.

 

Встречающий в этом смысле всегда имеет карт-бланш. Старая, унылая Москва на первых порах кажется вполне годной для жизни, хотя никакой ее заслуги в этом нет: просто ты смотришь на нее другими глазами, даже не подозревая о том, что к твоим первым шагам по родной земле приковано гораздо больше внимания, чем тебе могло бы показаться.

 

В общем, только архитекторы, которым по работе положено, должны знать ответ на вопрос о том, что же такое город, как он вдруг образуется почти на пустом месте, как живет, как развивается, гаснет, умирает и воскресает вновь. Они, впрочем, если о чем-то и догадываются, то все равно ничего путного не скажут. 

 

В России с ее административно-территориальным делением городом считается простое количество жителей: ООН просит полагать порогом 20 тысяч жителей, у нас эта планка снижена до 12 тысяч, но цифра не имеет вообще никакого значения. Как и отношение к сельскому хозяйству, по которому почему-то до сих пор принято отделять город от деревни. Чтобы как-то сгладить это историческое противоречие, были придуманы и поселки городского типа (по смыслу это должно означать что-то вроде «хромой девяностолетний соблазнитель, пользующийся успехом у дам всех возрастов») и, как теперь принято говорить, городские поселения, и городские округа, которые не входят в состав муниципий (что это такое, трудно понять, не будучи чиновником Минрегиона). В общем, вокруг того, что многие города являются городами просто потому, что так удобней бюрократии или потому, что это льстит его жителям, многовато накручено.

 

Если признать, что город – это пусть и не живое существо, то уж, по меньшей мере, способное развиваться коммьюнити, то стоит выделить его главное свойство, которое и делает поселение городом. Образование – ключ к пониманию того, как работает городская среда. Если то, что по ошибке называется «городом», не имеет самоценного образования (то есть не института, куда поступают непонятно кто и непонятно зачем, а известного своими идеями образовательного центра), то стоит вернуть ему причитающийся статус «поселения» или назвать его просто «слобода». 

 

Город – это еще и культура, но не мертвые памятники старины, которые раз в пять лет лениво обновляют, а вписанные в современный контекст события и персонажи. И в этом смысле древний Ярославль – это никакой не город, а обычная слобода, а Дублин с его вечным Джойсом – город вполне. В Пскове, предположим, есть институт, но кого он учит и зачем, ясно не вполне, а Москву вытягивают три-четыре вуза из сотен. Питер – пока в нем живы дворы-колодцы – город, а Череповец или Кемерово – всего лишь разные типы слободы.

 

Эти критерии куда более размыты, чем «двенадцать тысяч», но здесь есть место для полемики, для раздумий, для спора и соревнования – всем этим тоже должен жить настоящий город, который всегда больше, чем окружающие его стены или нарисованная на карте граница. Город вырастает изо всех границ, как Стамбул из «туристической мекки» превращается в нечто совершенно особенное, в равнозначную самому себе прежнему величину.