Красота как политика исключения

В нашем отечестве практически ни одна западная феминистическая инициатива, сопровожденная каким-либо визуальным рядом, не обходится без внимания определенного сорта публики, преимущественно мужской, так как у нас отчего-то сложился консенсус о том, что феминистки (вместе с «левыми» и «геями») являются главной угрозой существованию традиционной цивилизации. Поэтому визуальный ряд каждой такого рода инициативы у нас старательно комментируют в сетях, как правило, традиционным набором шуток про небритые подмышки и страшных феминисток, которые подались в эту секту по причине сексуальной неудовлетворенности.

Не обошлась без подобного гиканья и недавняя фото-акция, в рамках которой полураздетые (и раздетые женщины) пишут на теле слоганы и утверждения, составляющие основу феминистической повестки: «Нет» значит «нет», «Брак это не согласие на секс» и так далее. Раздеты они не просто так – кампания называется «StillNotAskingForIt», что к нашим реалиям можно адаптировать как «И даже теперь я не «сама-дура-виновата»: то есть, женщины объясняют, что даже раздетая женщина – это еще не приглашение к сексу и, тем паче, к насилию.

Разумеется, здесь скоро тоже отыскался заговор. Вот что написал, например, по этому поводу философ Константин Крылов:

«И всё же: кто будет на это смотреть? А будут смотреть на вот это всё обычные мужчины. Которым, собственно, бабёнки типа говорят: у вас, вонючие волосатые самцы, нет никаких прав на нас, мы вас не хотим, мы говорим "нет", наша нагота – "не приглашение", и даже "брак не гарантирует согласие". Плюс – сами бабёнки необыкновенно страшные. Вот именно что страшные, "ужас просто". Лучше уж "мальчики и козы", ей же ей.
То есть смысл акции – очередное выступление против гетеросексуального секса как такового. Ничего другого тут нет.
Имейте в виду, дорогие обыватели и обывательницы. "Современное искусство", "гуманные акции", "художники за всё хорошее" – это, как правило, слегка прикрытые гуманистической риторикой выступления против вас и ваших личных интересов».

Особенный интерес в этом высказывании представляет не его несколько параноидальная интонация, с которой предполагается, что есть какой-то артикулированный заговор с целью уничтожения традиционных гетеросексуальных норм, – параноидальность вообще характерная черта занимающих оборонительную позицию дискурсов, – и не имплицитное утверждение о нормальности «права на женское тело» – эту вещь отрефлексировать в себе не могут и куда более прогрессивные в других вещах люди, потому что жажду власти рефлексировать тяжелее всего.

Нет, особенным интересом тут обладает троп, почти непременно встречающийся в антифеминистских выпадах, – а именно троп о «страшных феминистках». Опять-таки, я не буду останавливаться на нравственной стороне вопроса: масса вполне развитых людей полагает, что апеллировать к внешности в качестве доказательства – нормальная тактика, в силу того, что им просто жалко расставаться с таким удобным и действенным аргументом adhominem, так что бог с ним, тем более что не это тут самое неприятное.

Стоит поговорить о содержательной стороне этого аргумента.

Как нетрудно заметить, Крылов пишет его не как констатацию, а как обвинение. То есть, появление в акции «необыкновенно страшных бабенок» здесь не случайность (и даже не «знаменательная случайность», как обычно в таких случаях), а прямо действие, рассчитанное на конкретные последствия: отбирая «страшных женщин» и репрезентируя ими феминизм, – феминистки и современные художники проводят диверсию с тем, чтобы опорочить, эстетически и визуально, гетеросексуальный секс и отвратить, таким образом, от него слабодушных гетеросексуалов. То есть, Крылов прямо сводит эстетический аргумент к политическому действию, что делает понятие «красоты» репрессивной категорией, в соответствие с конформностью или неконформностью которой люди делятся на своих и чужих. «Уродство», то есть – «отсутствие красоты» – становится прагматическим; в силу этого и сама «красота» обретает определенную прагматику, которую стоит обсудить.

Представление о прагматичности «красоты» в нашей наследующей догмам СССР эстетике всегда необратимо восходит к позитивистскому воззрению Чернышевского о том, что «прекрасное есть жизнь». Вот что, собственно, говорит сам Николай Гаврилович на интересующий нас здесь предмет внешности в своей известной, полной «здравосмысленных» наблюдений за социальной природой «прекрасного» диссертации «Эстетические отношения искусства к действительности», которая являлась одним из основных текстов, сформировавших доктрину соцреализма: «Вообще, худо сложенный человек до некоторой степени искаженный человек; его фигура говорит нам не о жизни, не о счастливом развитии, а о тяжелых сторонах развития, о неблагоприятных обстоятельствах».

По этому отрывку видно, что красота тела прямо поставлена в зависимость от социальных условий, в которых оно сформировалось, и, таким образом, является как бы слепком «нормальности» или «ненормальности» этих условий, – мысль, которая имплицитно присутствует в большинстве бытовых суждений о внешности и красоте, неизбежно делая эти суждения суждениями нормирующими: если человек «красив», то он «нормален», так как вырос в «нормальных» условиях; если он урод, то он ненормален и даже как будто в этом сам виноват, так как не сумел избежать давления «ненормальных» условий, то есть – недостаточно субъектен. Отсюда, кстати, – известная (и постоянно высмеиваемая) тяга барышень окружать себя «красивыми людьми»: это всего лишь претензия на «норму».

В разбираемом нами случае под «красотой» понимается еще и прагматика гендерная: все то, что находит прагматичным, жизненным, сексуальным в той трактовке сексуальности, которая описывается фразой «я бы вдул», гетеросексуальный мужчина вроде Константна Крылова, является «красивым», – недаром же в подобных разговорах о женщине всегда всплывают «сиськи». Именно в «сиськах» в первую очередь гетеросексуальный мужчина обнаруживает прагматическое прибежище красоты, ибо «сиськи» в его представлении о мире ссылаются разом на «фертильность» и на «сексуальность» (то есть, на прагматику воспроизведения рода и на прагматику наслаждения одновременно) и при том как бы обладают гетеросексуальной эксклюзивностью, так как гей, по мнению гетеросексуального мужчины, сиськами интересоваться не будет. То есть, в интересе к сиськам нет еще и «зашквара» – другого важного понятия для рассматриваемой нами эстетико-политической системы, в которой следование или не-следование красоте всегда тесно связано с вопросами социальной стигматизации.

Отсюда нетрудно заключить, что «красивым» человек, исповедующий подобную прагматическую эстетику, будет считать только то, аналоги чего он встречал в повседневной жизни или же то, что он может к этим аналогам свести; в силу этого эталонами красоты для такого человека будут нормы, принятые в его близком кругу. «Красота» вообще понятие, в повседневной жизни берущееся не из эстетических теорий, а из аппарата здравого смысла – того самого здравого смысла, который Барт называл «агрессивной стадией классового сознания». Таким образом, человек, рассуждающий о красоте и не занятый при этом профессиональной рефлексией, практически неизбежно в виде норм будет навязывать то, к чему он привык, – производя попутно операцию, именуемую реификацией (которая у Адорно и Хоркхаймера в подобных случаях называется «объективацией»), – то есть, сообщая своим воззрениям легитимирующую силу объективно существующих фактов.

Само собой, в рамках этого представления «красивое» непременно будет находиться в жесткой связи с «жизнеподобным»: именно нежизнеподобие (аналогом которого в музыке является «немелодичность») вменялось в вину искусству с тех самых пор, когда в нем появился модернизм; и именно те нечастые модернистские течения, которые с грехом пополам укладываются в представление о жизнеподобии, вроде сюрреализма или музыкального минимализма, – чаще всего получали от среднего человека индульгенцию на существование.

В этом заключена причина той непропорционально сильной ненависти, которую «средние люди» выказывают в адрес современного искусства (с которым в нашем идеологическом дискурсе тесно связаны феминизм, геи, либералы и левые), – то есть, в адрес той вещи, с которой они в повседневной жизни практически не сталкиваются и поэтому, чисто теоретически, должны относится к ней равнодушно.

Средний человек хорошо, хотя и интуитивно, понимает, что, атакуя конвенциональные представления о красоте, модернистское искусство (у нас, в силу известной отрезанности от западной культурной традиции, как правило, именуемое «постмодернистским») атакует не просто вкус или эстетику – оно атакует самые нормы жизни среднего человека, те нормы, которые помогают ему исключать из общества «некрасивых», «больных», «уродливых», по их мнению, людей как девиантов, нарушающих общественный порядок; сбывать их с глаз долой, забывать о них, не думать. Те нормы, которые позволяют в целом воспитанному и даже вполне цивилизованному во всех остальных вопросах человеку смеяться над людьми с лишним весом, называть женщин «страшными» и делать из этого прагматичные выводы о недопустимости их присутствия в «нормальном» обществе, по крайней мере если они не предпринимают каких-то заметных усилий к исправлению своего «уродства».

Попутно эта история проливает свет на ту нервозность, с которой недавно еще шла у нас полемика по поводу очереди на выставку Серова: речь там тоже шла о доступе к «норме», к «красоте» (то есть, к тому месту, где, как написала по этому поводу одна из посетительниц выставки, «никто не посмел бы сказать, что унитаз со вставленным в него цветком – это такое же искусство, как и маленький не парадный портрет печальной Зинаиды Юсуповой...»), и полемизирующая публика просто-напросто выясняла, кто среди нее более достоин обладания данной нормой: кто достоин сидеть за одним столом с реалистическим искусством, кто достаточно красив для этого, а кто все-таки самозванец.

В итоге – и это вот надо бы хорошо понимать – любые общественные дискуссии, включающие в себя критерий красоты, – это всегда дискуссии о том, кто должен быть исключен из нормы; красота в общественном преломлении – категория репрессивная, категория исключающая, и иной, по самой своей онтологии, быть не может. И общество, которое будет строить свой внутренний каркас с апелляцией к красоте, – всегда будет обществом неинклюзивным, обществом ксенофобским, обществом нормирующим.

Недаром к красоте всегда апеллировали авторитарные сообщества – традиция, заложенная еще пугающим проектом платоновского государства, в котором прагматичность красоты была возведена в педагогический принцип.

Автор: Артём Рондарев специально для «Актуальных комментариев»


____________

Читайте также:

• Очередь как повод
• Время угрюмое
• Управляя музыкой