Революция как коллективное бессознательное

Под влиянием масскульта стал складываться такой стереотип исторического сознания: хрустальный образ дореволюционной России (упоительные вечера, хруст французской булки, старцы, традиционалисты-хлебопашцы, блестящее офицерство, серебряные поэты) был безжалостно уничтожен большевиками. Светлую, тихую девушку изнасиловала грубая внешняя сила, выскочившая словно из темной подворотни.

Картина вернулась к той монохромности, которая была в советский период, но уже с обратным знаком. Отсюда одна из проблем текущей идеологии: как склеить разорванные моменты, от негативной картины красного террора перейти к позитивным трактовкам: усилению государства, победе в войне, технологическим прорывам. Но еще большая проблема состоит в том, что вся идеализированная картина старой России оказывается в таком прочтении необычайно хрупкой, раз группе заговорщиков вначале удалось в несколько дней стереть, как мокрой губкой, монархию, а затем и февральские свободы.

Лакированно-гламурные трактовки в духе выставок «Рюриковичи» и «Романовы» содержит вот такую опасность: да, на тактическом уровне какая-то задача решается. Народу предлагается простой, не требующий глубокой рефлексии миф. Но стратегически мы теряем историю как основание для самоанализа, реальной оценки поведения различных групп, институтов власти, эффективности политических решений. Да, конечно, история никогда не перестанет быть мифом, который формируется настоящим; но одно дело – его примитивная черно-белая конструкция, другое – игра оттенков, сложных сочетаний и перекличек с текущим моментом.

Возьмем, к примеру, проблематику жадности элит – в качестве одного из ключевых драйверов российской революции. Если оценивать образ жизни текущей «элиты» – эти просачивающиеся через медиа подробности о частных джетах, виллах, закрытых концертах и проч. – понимаешь причины социальной ненависти, которая в своей природе за 100 лет не меняется. Ведь в поведении этой группы стилистически ничего не изменилось – как и тогда, это сознание людей, делающих большие и быстрые состояния на господрядах, теряющих связь с социальной реальностью, замкнутых в своем эгоизме.

Да, в какой-то мере можно мифологизировать Ивана Грозного, но гораздо сложнее эпоху, которая остается еще теплой, которую чувствуешь через ткань истории. Вот здесь начинает откровенно фальшивить. К примеру, благородные офицеры, безукоризненный кинематографичный Колчак, вся внутренняя правда за ними – и вдруг телеграмма с фронта: части разбиты, линии прорваны, красная лавина приближается. С чего вдруг? Почему правда треснула?

В качестве интерпретационной модели сейчас предложена мифологема дурачка – обманутого народа. Громадный аппарат, пронизывающий империю: все эти департаменты, охранка, церковь, гимназии, казенная литература, – оказался неспособным противостоять столичной либеральной журналистке, а затем листовкам революционеров. Аппарат рухнул, несмотря на все бюджетные ассигнования.

В общем, через год – юбилей Октября, а мы совершенно не готовы. Текущие около-кинематографические дискуссии, возникшие, к примеру, вокруг фигуры Кшесинской (то есть разговоры о личности императора), только подчеркивают неуверенность ситуации: с одной стороны, группа консерваторов пытается во что бы то ни стало спасти ситуацию, закрепить свой простой миф, но тем самым лишь подстегивает его распад. Просто не хватает интеллектуальных ресурсов удержать его на уровне заданной простоты.

Поэтому, возвращаясь сегодня к революции, давайте для баланса дополним простую монохромную картинку хотя бы несколькими продуктивными тезисами.

Пункт первый. Большевики – это не внешняя сила, а порождение самого общества, вернее, огромного количества накопленных внутри него дисбалансов, в первую очередь связанных с потерей чувства социальной справедливости и падением уровня жизни (примерно в 2 раза с 1914 по 1916 годы). Революционеры стали физической сублимацией внутреннего негатива, как в фильме Дэвида Линча «Шоссе в никуда» – загадочная, мрачная и все фиксирующая личность. Огромная страна с беднеющим населением стала невосприимчивой к идеологии. К примеру, значительная часть крестьян, по описанию того времени, зимой ложилась спать в 4-5 часов вечера, так как не было денег на керосин для освещения. На фабриках рабочий день длился по 11,5 часов, на сибирских приисках – с 5 утра до 5 вечера. Этим людям Петербург казался жрущим, пьющим, гуляющим городом – злокачественной опухолью. Которую, разумеется, совсем не жалко. В качестве контраргумента говорят о положении привилегированных рабочих некоторых предприятий. Но это очень локальный пример.

Второй пункт. К 1917 году больше половины российских промышленных активов и около половины (по некоторым подсчетам и более 50%) финансовых институтов находилось под контролем иностранного капитала. В первую очередь французского, затем – немецкого, британского, бельгийского. То есть фактически страна приобретала статус полуколонии. Иностранный капитал оказывал сильное влияние на внешнеполитический курс (французы и англичане суммарно имели здесь контрольный пакет); под давлением французов Николай разорвал в 1906 году ряд подписанных союзнических соглашений с Германией, унизив тем самым Вильгельма. Отсюда значительная роль зарубежного влияния при вступлении в мировую войну. Возможно, иностранные инвестиции – это всегда хорошо. Но все же, занимаясь сегодня апологетикой того периода, надо понимать, какую экономическую модель мы идеализируем.

Третий. Монархия уже тогда была совершенно дискредитированной идеей в «просвещенных сообществах». Таким же крайне неустойчивым оказался рейтинг Временного правительства. Любить власть считалось чем-то неприличным, над властью потешались, считали ее комичной. Историк Василий Ключевский, человек, безусловно, проницательный, глядя еще на первые шаги Николая Второго, пророчески заметил, что это – последний император из дома Романовых на троне. Вышли на простор тени затаившихся обид: не только евреев из национальных поселений, но старообрядцев, чья роль в революции остается пока недооцененной. Возникло ощущение огромного пространства, которое просто падает-падает неизвестно куда. Поэтому идеальная реконструкция того периода должна учитывать эту пустоту власти и понимать, что ее источник – отсутствие диалога с обществом, пренебрежение институтами, которые могли этот диалог обеспечить.

Четвертый. Сегодня происходит неадекватная романтизация целого ряда исторических персонажей того периода. Витте и Столыпин представлены как безусловные экономические гении (а на самом деле они были антагонистами), генералы царской армии – как гении стратегии, тактики и морально безукоризненные личности (а на самом деле никто из них в период Гражданской войны не смог предложить никакой внятной мобилизационной программы для населения; по словам современника, всю идеологию Деникина формировали из его застольных тостов). Идеализация окружения не позволяет ставить вопрос о его влиянии на коррозию власти. Вопрос о Распутине здесь не рассматривается ввиду его очевидности.

Пятый. Война. Война стала следствием экстраполяции внутреннего мифотворчества на внешнюю политику. «Третий Рим», «Россия как центр славянства», «вопрос о проливах еще не решен», идея Царьграда, мессианская роль императора – через принятие этих мифологем страна вступила в войну, стоившую ей 2,5 млн жизней, вызвавшую революцию и затем Гражданскую войну (еще суммарно 10 млн). Это – цена ложного исторического мифа.

Вообще этот перечень можно еще долго продолжать. Кстати, если бы в предреволюционные времена была имперская социологическая служба, то – я глубоко убежден - в конце 1916 года она показывала бы в среднем по стране высокий рейтинг доверия императору, а в 17 году – нулевые шансы большевиков на успех. При полной корректности измерений. Просто есть другая глубина анализа, для которой не подходит анкетный зондаж. Движение пластов – его далеко не всегда чувствуют социологи, но зато, как кошки перед землетрясением, чувствуют художники и поэты. «Я ухо приложил к земле, я муки криком не нарушу…»; «Ты роешься, подземный крот! Я слышу трудный, хриплый голос…» (Александр Блок).

Поэтому, размышляя сегодня о революции, я вижу более продуктивным понимание этого события не в качестве случайного зигзага истории, а через рождение социального вихря в самой сердцевине социума, через объективацию накопленных комплексов – коррозию ценности справедливости, эгоизм элит, спрессованную злость, декадентскую усталость культуры. В холодной бюрократии министерств, в бездушной статистике военных потерь, в казенном формализме церковного Синода – вот где таилась революция. Поэтому современная культура должна быть максимально чувствительной к этим моментам, рефлексивной в отношении к проблематикам того периода, сопоставлять их с сегодняшней ситуацией – и только таким образом, через интроспекцию, через самоанализ, преодоление стереотипов и шаблонов, стараться изменить общество. Снизить риск социальной катастрофы. Исторический глянец этой задачи никак не решит. 

Алексей Фирсов специально для «Актуальных комментариев»

*Мнение автора может не совпадать с позицией редакции 

____________

Читайте также:

• «Матильда» выдержала атаку
  
• Грозный как симптом
• Бунт интеллигенции